Нет, Дима так не мог. Он встретился взглядом с Высотиным и почувствовал еще большее неудобство. Превосходство, с каким тот смотрел, не понравилось ему. Он решил выйти. В коридоре он едва не столкнулся с Брежневым. В форме тот показался ему еще внимательнее и серьезнее. Они переглянулись как уже знакомые. Дима спустился по лестнице подъезда, открыл дверь. Навстречу ударил сухой горячий воздух, и стало душно. Он огляделся, не видел ли кто, как он рассматривал себя. Нигде никого не было. Но и одному разглядывать себя было неловко.
— Мыть руки! — велел старшина. — С мылом.
Он выдал и мыло.
Распоряжение старшины обрадовало. Никогда еще так тщательно не мыл Дима лицо и руки, никогда не было ему так приятно вытирать их своим полотенцем, никогда так не хотелось ему быть чистым и аккуратным.
— Становись! — скомандовал старшина.
Сбились в кучу в проходе, вытесняли друг друга. Нужно было становиться по росту, но все лезли в середину, и старшина сам растолкал их в две шеренги.
Вдруг тополя за окнами зашумели, в казарму ворвались клубы влаги и пыли. Бурный шелест листьев и поскрипывание раскачавшихся тополей сменились густым шорохом отвесного дождя. Он почти сразу прекратился. Лучи закатного солнца осветили казарму. С ветвей стекали крупные светлые капли.
Дождь примирил всех, но строй снова неожиданно пришел в движение. Это дергали за воротник гимнастерки, подталкивали в спину, в высокий, почти у самых лопаток, зад Млотковского, а тот, ничего не понимая, втягивал голову в плечи, вжимался в строй, пятился из первой шеренги во вторую, наступал там кому-то на ботинки. Подошел старшина. Он тоже потащил Млотковского за воротник, длинными жесткими пальцами полез ему в шею. Млотковский продолжал упираться, старался за всеми спрятаться, а вокруг подталкивали и посмеивались — воротник его гимнастерки был прошит белыми нитками насквозь. Старшина не вытерпел, выдернул подворотничок, к тому же едва державшийся на одной нитке, велел:
— Подшить как следует!
Это Млотковский понял. Он прошел к тумбочке, достал иголку и нитки, сел на краешек кровати, весь поджавшись к левому плечу, и подшил подворотничок точно так же, как это уже было у него. Он лишь тогда все понял, когда старшина снова полез пальцами ему в шею, вытащил его из строя и выдернул подворотничок.
Столовая, куда их привели и тесно усадили за длинные столы, находилась в подвальном этаже. В ней было пасмурно, почти темно. Но свет включили, все загалдели и завертели головами. Застучали вилки и чайные ложки.
«Что они, не могут посидеть спокойно?» — думал Дима.
Никогда не видел он столько сверстников вместе. Никто никого не хотел слушать.
— Тихо! — крикнул старшина.
Гвалт стих.
Хватов уже жевал кусок хлеба. Жевал смачно. Он даже посыпал хлеб солью. Глядя на него, посыпал солью кусок хлеба и Ястребков, но, попробовав, тут же недовольно стряхнул соль на пол и обтер хлеб ладонью. Тихвин положил свой кусок на стол перед собой и стал ждать.
— Это не наша столовая, — сказал Хватов. — Наша наверху. Там лучше.
— Здесь солдаты едят. Завтра начнутся занятия, будем ходить в свою столовую, — сказал Высотин и всех оглядел с превосходством.
В казарму возвращались в почти полной темноте. В воздухе висела поднятая дождем пыль и пахло прелым. В казарме горел свет. На матрацах лежали тонкие стопки простыней и наволочек. В который уже раз за день Дима обрадовался. Как он мог забыть? Не могли же они спать на голых матрацах. Первым заправил постель Высотин и смотрел, как это делали другие. Как бы уже собираясь спать, с чувством приводил в порядок постель Тихвин. С недовольным видом, будто кто-то заставлял его, а он не хотел, возился с кроватью Ястребков. Но самым заметным снова был Хватов. Глядя на него, казалось, что не существовало ничего важнее, чем подтыкать края простыни под матрац, и не просто подтыкать, а натягивать простынь так, чтобы не образовалось ни одной складки, то же самое сделать со второй простынью, с одеялом, и взбить подушку помягче, попушистее.