Дима открыл глаза, увидел все в солнечных бликах длинное поле казармы, и возбуждение охватило его: сейчас продолжится его необыкновенная суворовская жизнь. Где-то играла музыка или чудилось, что играла.
«Да это горнист! — догадался он. — Это он играет нам».
Он вскочил и заправил постель. Но тут подушка перевернулась, и рука старшины отбросила одеяло с простынями. То же самое сделалось с заправленной постелью Ястребкова. Дима недоуменно взглянул на старшину, а насупившийся Ястребков, что-то недовольно шепча, снова принялся приводить постель в порядок. Тихвин оказался догадливее их. Не дожидаясь старшины, он сам откинул одеяло и простынь на спинку кровати.
— Постели не заправлять! — распорядился старшина и похоже в шутку добавил: — Проветривать надо, закиснет.
Ястребков, однако, продолжал заправлять. Когда его постель еще раз, теперь уже совершенно безжалостно и варварски, была раскидана, он оглядел старшину с откровенной неприязнью. Не сразу понял Ястребков и то, зачем понадобилось снимать гимнастерку и брюки, которые он успел напялить.
Построением командовал командир второго взвода, низенький и широкогрудый лейтенант. Всюду что-то делалось праздничное. За открытыми окнами шумели тополя. Подавали голоса невидимые птицы. Солнце светило прямо в казарму. Воздух колыхался от сквозняков.
Их вывели на аллею. На нее падала прохладная тень от здания училища, а от розово освещенного стадиона веяло теплом.
— Левое плечо вперед! — скомандовал офицер.
Пошли налево.
— Вы к-куда? Левое плечо вперед! — забеспокоился офицер и на носках сапог побежал к передним.
Оказывалось, что следовало идти не в сквер налево, а на стадион.
— А сам сказал налево, — пробурчал Ястребков.
— Бегом!
Побежали вразнобой, поднимая пыль. Снисходительно поглядывая на новичков и дружно ударяя ногами в землю, когортой пробежали мимо них суворовцы на год старше.
— Стой!
Утро стояло непривычно знойное. Голову жарко просвечивало. Ноги и тело становились неуклюжими. Ботинки посерели от пыли. Они казались странно большими, и их было жалко.
Зато после зарядки в казарме было особенно хорошо, а в умывальнике даже свежо. Здесь за окном весь в солнечных блестках тоже шелестел свой тополь. Пахло фруктовым мылом, а у дверей сапожным кремом. Дима протягивал руки под острую струю и, глядя на Хватова, брызгал себе на грудь и плечи. И вдруг внутренне задрожал, так хорошо оказалось просто умываться. Он почистил ботинки, и они снова заблестели. Потом заправил постель и надел форму. Его и Тихвина кровати стояли нетронутыми, а постели Ястребкова и Млотковского старшина раскидал. Увидев это, быстро заправил постель Млотковский. Что-то похожее на растерянность появилось на его горбоносом лице, когда старшина снова раскидал ее. Принимаясь за постель в третий раз, Млотковский стал уже вроде догадываться, что повторять то, что он уже делал, было нельзя. Движения его стали медленными и неуверенными. Наконец постель была приведена в порядок, но сделал это уже сам старшина. Вернулся из умывальника Ястребков. Он был одет, так и ходил умываться, намочить лицо. Вид растерзанной постели насторожил его. Худое круглое лицо насупилось, глаза искали обидчика. Кто это сделал? На старшину Ястребков не подумал, пока тот уже при нем не раскидал очередную заправленную постель. Так вот кто это сделал! Оттого, что он узнал это, возмущение не исчезло. Что нужно от него старшине? Что тот все пристает к нему? Разве его постель заправлена хуже других?
— Товарищ старшина, посмотрите, у нас правильно? — спросил Высотин.
— Посмотрите у меня, товарищ старшина, — сказал Хватов.
— Посмотрите, товарищ старшина, — попросил Тихвин.
Высотин ходил за старшиной. Дожидаясь одобрения, не отходил от своей кровати Хватов.
— А у меня? — не выдержал Дима.
— Хорошо. Торчит. Подушка не так. Полотенце близко, — отвечал старшина.
Как нравилось им говорить: товарищ старшина! Чаще других обращался к старшине Высотин, вертел продолговатой головой и с превосходством оглядывал остальных. Даже Ястребков заставил себя спросить:
— А теперь… правильно, товарищ старшина?
— Хорошо, — сказал тот.