Как довольны были воспитанники! У них был с в о й офицер. Да еще капитан. Обычно дольше всех шумевший и собиравшийся взвод теперь старательно выполнял команды своего командира. Искательные взгляды откровенно спрашивали: «Скажи, кто ты, расскажи нам о себе, куда ты поведешь нас, в какую свою интересную страну?»
Красивый и ухоженный вид офицера вовсе не говорил о слабости характера. Человека безвольного они бы почувствовали сразу.
Так было в первые дни. Но все чаще в глазах воспитанников возникали недоумение и растерянность. Они искали внимания к себе и не находили. Все очевиднее становилось, что Федоренко никуда не собирался вести их.
— Ну как там у вас поживает Ишь Ты? — однажды остановил и спросил Диму рослый суворовец выпускной роты.
Дима не понял, настороженно посмотрел на старшего: не подвох ли какой? Подвоха не было. Старший смотрел на младшего как ровня.
— А что такое Ишь Ты?
— Мы так вашего Федоренко прозвали, — объяснил старший, провел рукой по стриженой голове тут же увернувшегося младшего. — Еще салага! Скоро узнаете.
Удивило Диму, что можно было думать об офицерах так неуважительно.
Голос у Федоренко оказался необычно зычным. На третий день красивый капитан вдруг закричал. Голос зазвенел, как туго надутый мяч от сильнейшего удара, в считанные секунды загремел на всю казарму. Чуткий и Пупок с их командными голосами были посрамлены. Они взглянули на Федоренко с не меньшим изумлением, чем воспитанники. Федоренко кричал:
— Безобразничаете, а еще погоны захотели носить! Все будут носить, а вы нет. Вы этого хотите? Я с вами миндальничать не буду! Мы еще посмотрим, кто кого! И что за шаг? И почему не чистите задники ботинок, а носки вместо крема слюнями чистите, да потом об штаны? Вы думаете, я ничего не вижу? Ишь ты!
Голос командира сначала обрадовал взвод. Но чему радоваться? Федоренко, даже находясь в настроении, все замечал за ними. Проходило время, и он говорил:
— Ты это уже не в первый раз. Ишь ты, какой хитрый! Вот дам два наряда вне очереди, будешь знать.
Так он понимал их и не только не собирался куда-то вести взвод, но ставил всех на место. Ему сразу не понравился помощник командира взвода переросток Солнцев. Особенно раздражала медаль «За отвагу» на груди бывшего сына полка. Еще больше невзлюбил Федоренко большеголового, слишком крупного для подростка рыжего Бушина. Невзлюбил не за его диковато-торжествующий крик, однажды возбудивший взвод (подобные крики испускали и другие), но невзлюбил как существо иного рода, независимое и потому враждебное. Бушин терпел, но не покорялся, его зеленоватые, пестрые и крупные, как ягоды крыжовника, глаза делались рысьими, холодными и следящими. Это еще больше подогревало Федоренко.
Своим помощником командир взвода назначил Винокурова, при появлении офицеров превращавшегося в столбик. С длинной, как огурец, головой тот и в самом деле походил на столбик. Когда Федоренко отчитывал его, тот краснел почему-то одними глазами, стоял и мучился. В первое время он не понимал, чем был виноват, но потом догадался, что таким образом командир поддерживал его перед взводом. За две-три недели Винокуров странно повзрослел. Он один, казалось, переживал за взвод и, стараясь ладить с Бушиным, покрикивал на других. Командиром отделения Федоренко назначил щуплого, но цепкого, как репей, Загоскина. Помогая Винокурову, тот недовольно оглядывал ребят, а при Федоренко его взгляд становился как бы вторым взглядом командира. Даже несколько «темных» не исправили Загоскина. За две-три недели он тоже странно повзрослел.
Но приходилось принимать командира взвода таким, каким он был. И, принимая, воспитанники переставали замечать его, как не замечали коридоров, по которым ходили, как не замечали строя, к которому привыкали, как к одежде.
Скоро, однако, четвертый взвод снова остался без командира. Федоренко перевели начальником дивизиона, солдаты которого несли службу в училище. Теперь лишь иногда доводилось слышать воспитанникам, как, распекая кого-то из солдат, Федоренко непременно добавлял: «Ишь ты!»