Удивлял Ястребков. Не одного его выводили из строя, не одному ему делали замечания, но он один всякий раз, когда это происходило, насупливаясь и шепотом ругая обидчика, откровенно выражал недовольство. Он злился, когда его подталкивали, если он уже стоял на своем месте в строю, а кто-то стать не успел, и шеренга, принимая запоздавшего, раздвигалась. Он только тем, кто его подталкивал, и бывал недоволен, не сразу догадываясь, что того тоже подталкивали. Злился он и на того, кто, шагая впереди него, вынужденно менял ногу, и на того, кто наступал на него сзади, когда менял ногу он.
Но больше всех прямо-таки лез в глаза Млотковский. Он постоянно что-то у кого-то брал и не отдавал, на кого-то угрожающе наскакивал, от кого-то откровенно спасался бегством. Почти каждый день, гоняясь за вертким и смешливым Дорогиным или убегая от него, он натыкался на щелчки старшины. Казалось, что он не сознавал, что происходило, и всякий раз все начинал сначала. Однажды в его ящике стола обнаружили три линейки. Он божился, что не знал, как они там очутились. Чтобы никто не присвоил его линейку, Хватов тут же надписал ее, объявляя об этом вслух. Догадавшись, в чем было дело, Дорогин незаметно прятал линейку, карандаши или резинку приятеля и дожидался, когда тот хватится их. Млотковский долго рылся в своем захламленном столе, потом смотрел на другие столы и то, что было нужно ему, находил. Скоро на многих линейках красовалась его фамилия. Дорогин возвращал спрятанное и смеялся.
Так они жили. Каждый день находились вместе всем взводом, всей ротой. Каждый день смотрели друг на друга и кого-то еще замечали. Каждый день неожиданно узнавали себя в других, более решительных и смелых, уверенных и твердых или, наоборот, более доверчивых и опрометчивых, беспокойных и обидчивых, узнавали в других себя известных и еще больше себя неизвестных.
Недели через три во взводе появился новичок в белой рубашке с короткими рукавами, с красным пионерским галстуком, в коричневых вельветовых штанишках, застегнутых под крупными коленками на пуговицы, в белых носках и коричневых туфлях с дырочками. Вид новичка показался обступившим его воспитанникам настолько неожиданным, так противоречил их новому представлению о себе, что сначала они смотрели на него с явным недоумением, потом кто-то как диковинку потрогал рубашку и штанишки незнакомца, подергал за них. Затем уже нарочно стали трогать и дергать новичка не только за штаны и рубашку, но даже за галстук и за челку на суженной в висках голове с твердыми ямочками на выпуклых щеках. Новичок не понимал, что от него хотели, невольно защищал штаны, рубашку, галстук и челку, оборачивался туда, откуда дергали, потом вдруг понял, что означали эти дергания, забеспокоился, насторожился и, уже сознательно оберегая свою аккуратную пионерскую одежду, готов был ответить более решительно. Все заметили, что он был не робок.
— Что вы дергаете его? Дайте поговорить! — Сказано было так, что настроение воспитанников переменилось.
Теперь новичка расспрашивали. Больше других расспрашивал по-взрослому сдержанный Уткин, чье заступничество изменило общее настроение. Перемена настроения почему-то удивила Диму. Особенно удивило то, что всем стало интересно, откуда приехал новичок, почему так поздно прибыл в училище, имел ли родителей, кто они. К его удивлению, мало кого признававший Высотин явно расположился к новичку. Но еще больше удивило то, что сам новичок рассказал о себе. Отец его погиб на войне смертью храбрых, а воспитала его мама, работавшая не то уборщицей, не то няней в каком-то московском госпитале или больнице. Все, что они видели на нем, мама купила ему перед самым отъездом, чтобы не стыдно было появиться в училище. Так он и ехал в поезде, взяв с собой еще старую курточку, что лежала свернутой в белом мешочке в сетке. Приехал же в училище он так поздно потому, что только за день до отъезда (он уже ходил в школу) мама получила ответ на ее ходатайства. Новичок не только не скрывал места работы матери и происхождения одежды, не только не видел в своем положении ничего роняющего его в глазах ребят, но что-то в нем, казалось, говорило: «Я такой, ничуть не хуже других и иным быть не собираюсь».
В самом деле, это никак не роняло новичка.
Пришел старшина.
— Пойдем, — позвал он.