Он забыл о странном поведении старших, когда за ярко освещенным красным столом на сцене возник крупный полковник Ботвин. Затем на сцену поднялся обвешанный орденами и медалями начальник училища. Ордена и медали слышно стукались друг о друга. Дальше шел весь президиум: командиры рот, преподаватели, суворовцы. Воспитанников младшей роты представлял Солнцев с медалью на узеньком прямоугольнике мундира. Первым сел начальник училища.
Не все расслышали, что сказал продолжавший стоять Ботвин, но догадались и вместе с президиумом стали подниматься. Заиграл гимн. Невольно вытягивая руки по швам и выдвигая грудь, зал смотрел на президиум, президиум на зал. Впервые Дима так стоял, и ему было неловко чувствовать себя как бы наравне с начальником училища, командирами рот и старшими суворовцами. Гимн играть кончили. Дробно откинулись сиденья. Ботвин сказал:
— Предлагаю избрать почетный президиум во главе…
Раздались, усиливались, долго не смолкали аплодисменты.
Доклад начальника училища вызвал такие же аплодисменты, и на трибуну из второго ряда президиума быстро взошел, почти взбежал убористый суворовец-выпускник Бойко. Его поблескивавшие глаза устремились в зал.
Благодарственное письмо Сталину было длинное и трогательное. Но больше всего поразил Диму приятно волевой голос Бойко, его устремленный взгляд, его ладное и крепкое тело, угадывавшееся под ловко сидевшей на нем формой. Неужели и они через пять лет станут такими же? С последними словами письма раздались такие аплодисменты, каких еще не приходилось слышать Диме. Расти им, казалось, стало некуда, но неожиданный порыв снова охватил зал. Было так, будто кто-то противостоял им, а они не могли, не хотели уступить, будто кто-то считал, что они сделали все возможное, а они не соглашались, можно было сделать еще больше. Казалось, что они приветствовали уже самих себя, свое единство и свою сплоченность. Убористой походкой Бойко уходил во второй ряд президиума.
Едва они сели, как поднялся суворовец-выпускник с длинным белым лицом и на весь зал коротко и сильно прокричал:
— Великому Сталину ура!
За ним прокричали свои приветствия еще один старший суворовец и тот, что занял место Уткина.
Все поднялись и закричали, кричали все громче и решительнее, будто кто-то снова хотел помешать им. Сели. Снова начались было аплодисменты, но тут в середине зала поднялся еще один старший суворовец и странно медленно и четко завыговаривал слово за словом:
— С л а в а в е л и к о м у И о с и ф у… — И пока он так медленно говорил, аплодисменты прекратились, те суворовцы, что уже успели подняться, снова сели, весь зал повернул головы к говорившему. Тот был невысок, круглогруд как голубь, очень чист и аккуратен лицом, волнистыми волосами и не умел говорить быстрее. — В и с с а р и о н о в и ч у С т а л и н у, в д о х н о в и т е л ю и о р г а н и з а т о р у… — Последние слова старшего суворовца звучали в полной тишине, и все ждали, когда он кончит, а он был абсолютно невозмутим, не замечал ни устремленных на него нетерпеливых взглядов, ни недоумения, которое уже появилось даже у спокойного полковника Ботвина. — В с е х н а ш и х п о б е д!
«Это они специально сели в разных местах, — вдруг понял Дима. — Зачем? Мы бы и так кричали».
И снова они кричали, снова кому-то не хотели уступать. Голоса сливались в поток, поток увлекал:
— Уррурраарураа!
Потом показывали фильм. С тоской и страхом поглядывая на окна, на полыхавший за ними огромный разрушенный город, Гитлер говорил: «Сталин всех поставил на колени».
Они радовались, они были горды.
Глава пятая
Иногда Дима чувствовал, что был не один. Кто-то появлялся рядом с ним и д у м а л о б о в с е м. Конечно, это был тоже он, но о н странный. Что бы ни увлекало и ни огорчало Диму, этот странный он не радовался и даже не огорчался. О н видел и знал что-то еще. Но что о н знал? Что-то такое было. Что-то, чего Дима не мог осознать, с т а в и л о в с е н а с в о и м е с т а.
Пришли первые письма. От мамы и сестры Тони. Потом всегда писала одна мама. Получив письмо, он всякий раз как бы ощущал ее присутствие и видел, как она доставала чернильницу с ручкой, садилась к столу и сосредоточивалась. Так писала она своим сестрам и матери. Теперь добавился он. Дима сразу почувствовал: мама не была уверена, что ему нравится в училище. А Тоне хотелось посмотреть на него в форме. Сколько помнил Дима, некрасивой и нескладной сестре всегда хотелось принарядиться, и ее настойчивые попытки обмануть себя задевали его. Он и сейчас не принял ее восторженности.