Нет, напрасно мама думала, что он хотел вернуться домой. Почему ему должно быть хуже, чем десяткам его сверстников? Он не мог бы объяснить, чего он ждал от училища. Ясно было одно: здесь он должен был кем-то стать. Все в училище оказалось так, как он ожидал. Но что-то настораживало.
Первая насторожила преподаватель русского языка и литературы, пожилая женщина с черными расстроенными глазами. Грузно и приземисто ступая, она вошла в класс и положила на стол тугой портфель.
— Здравствуйте, товарищи воспитанники! — отчетливо, но будто через какую-то боль в себе сказала она. — Садитесь.
Сейчас же по-домашнему оглядев их, она снова сделала над собой усилие и заговорила о том, что они, будущие советские офицеры, должны хорошо знать и любить родной язык и родную литературу. Она говорила это для них, а у самой что-то болело, и следовало скрывать эту боль и говорить о счастливом будущем воспитанников. То, что тревожило ее, так явно не соответствовало ее словам и счастливым переживаниям Димы, что он или кто-то другой в нем вдруг понял, что не одни радости ожидали его. Но говорила она интересно, и он, забыв обо всем, может быть, и не вспомнил о ее боли, если бы женщина, услышав звонок, сразу не потеряла интерес к ним. Она снова стала больной и расстроенной, сняла со стола тяжелый портфель и, отчужденно кивнув им, грузно заспешила к двери.
Еще больше насторожил напоминавший крякание голос преподавателя математики, его изрытое оспой мертвенно-бледное лицо с маленькими черствыми глазами, длинным узким носом и узелками желваков на широких скулах. Перед классом, представилось Диме, сидела большая худая крыса в кителе без погон и весь урок не могла выдавить из себя улыбку.
«Неужели я привыкну к нему?» — подумал Дима.
Но привыкать нужно было ко всему: и к душному скверу с тоненькими деревцами, реденькими кустиками и раскаленными скамейками, и к плацу, на котором они занимались строевой подготовкой, и к ледниковой прохладе подъездов и теней у стен. Странно ощущалось свободное время. Каждое мгновение существовало само по себе. Сами по себе всюду раздавались голоса и шевелилась листва деревьев. Все вокруг было распахнуто настежь, все принадлежало всем, но и к этому, то есть считать своим то, что принадлежало всем, тоже следовало привыкнуть. Он вдруг обнаруживал себя то в одном, то в другом месте: смотрел на купавшихся в бассейне и купался сам, смотрел на собравшихся в спортивном зале желающих научиться боксу ребят и стоял с ними в одной шеренге, мылся в бане, не всякий раз успевал стать под душ, быстро одевался, потому что в раздевалку уже решительно входили и занимали все жизненное пространство рослые энергичные суворовцы старшей роты. Он догадывался, что сквер, бассейн, плац, спортивный зал, баня, жара и ледниковая прохлада были не просто сквером, бассейном, плацем, спортивным залом, баней, жарой и ледниковой прохладой, но должны были стать его новым ощущением себя, его самочувствием…
Привыкать приходилось даже к собственной фамилии. Называя ее, имели в виду, казалось Диме, не лично его, а кого-то другого. Здесь он был не Димой, даже не Димой Покориным, а просто Покориным, как безликий Иванов, Петров или Сидоров. По маме он и был Ивановым.
— Покорин! — отдавал распоряжение старшина.
— Покорин, вас что же, это не касается? — останавливал его Чуткий и смотрел прямо в лицо.
Дима сразу переставал быть тем Покориным, каким знал себя.
— Покорин!
Он отзывался. Конечно, его могли называть только так. С какой-то точки зрения не имело значения, каким он был, что думал и чувствовал, какими были его родители, существовали они вообще или нет.
Он начинал письмо: «Здравствуйте, все!»
Но о чем писать?
Они съехались сюда со всей страны. Дима и небольшой, развалистый, весь какой-то выпуклый и на всех заглядывавшийся глазастый Гривнев были из самых дальних мест.
Ребята расхваливали свои города. Оказывалось, что жить было интересно везде. В каждом городе находился большой кинотеатр или даже театр, стадион и каток или даже цирк и зоопарк. А как много везде знаменитых и просто известных людей! Были заслуженные и народные артисты, лауреаты Сталинской премии. Кто-то дальше и выше всех прыгал, поднимал самый большой вес, какой-то баскетболист оказался выше двух метров двадцати сантиметров ростом. Были чемпионы по боксу и борьбе, по каким-то другим видам спорта.
— У нас самый большой парк, — утверждал Дима.
Этому не верили. Разве могло быть что-то самое большое где-то на окраине страны!
— У нас есть дальнобойное орудие с поворотным кругом на цементной площадке, — утверждал он. — Больше Царь-пушки в Москве.