«Как в кино!» — подумал Дима.
После танцев девочек проводили до проходной. Простую и разумную девочку провожал Брежнев. Что-то говорил сразу нескольким гостьям Солнцев. Ни на миг не отставал от девочки обязательный Уткин. По-прежнему напряженно-бдительно поглядывал на недавнюю партнершу Попенченко. И на себя, и на девочку, и в какую-то точку перед собой смотрел Хватов.
Уже давно что-то происходило с Димой и возбуждало его. Вдруг он понял: это наливалось энергией е г о т е л о. Если прежде оно, бывало, не только не желало совершать какие-либо усилия, но всячески противилось им, то теперь оно действовало само. Оно толкало правой рукой пятьдесят килограммов, десятки раз подтягивалось к горизонтальной ветви клена над лавкой. Оно стало его преимуществом перед теми, у кого такого тела не было. Дрожала земля, колебались в такт небо и деревья, стены домов, когда они бежали. Он не чувствовал напряжения. Сколько раз бежал он с Уткиным грудь в грудь, нога в ногу, и только что-то еще не знающее выхода не позволяло ему обойти соперника. Он замечал удивление, почти изумление на непреклонном лице теперь постоянно отстававшего от него Попенченко. Все время как бы приглядывался к нему, как бы невольно уважал его Высотин. Всегда старавшийся держаться с самыми заметными ребятами Годовалов сейчас постоянно искал его общества.
Никогда еще не было Диме так хорошо. Он стоял и ждал: с е й ч а с о н п о л е т и т. Собственный вес исчез. Грудь полна и не дышит. Он лег на уплотнившийся воздух и сначала лежал на нем, потом поднялся чуть выше и полетел. Раньше он тоже летал, но это почти всегда было бегство от неведомых преследователей, теперь он летел с о з н а т е л ь н о. Он облетел все училище, видел освещенную фонарями центральную аллею и уходящий в надвигающуюся темноту стадион, огонь в окне проходной и непроглядный безмолвный сквер, блеснувший дробной серебряной россыпью бассейн и глухую, как окраина, погруженную во тьму Стрелковую улицу за стеной училища. Он подлетел к черному, едва узнаваемому пятну гаража, хотел было лететь дальше, но там нигде не было света, и он вернулся к казарме, сел на подоконник. Перед ним был тополь, косо освещенный фонарем у подъезда. Верхушку дерева можно было потрогать.
Так начался новый полет. Он проходил на уровне окон третьего этажа. Отсюда нельзя было по-настоящему разбиться, если бы высота перестала держать его. Лететь выше было небезопасно, а ниже приходилось быть осторожным, чтобы не налететь на деревья, фонари и столбы с электрическими проводами. Чтобы опуститься на землю, нужно было замедлить движение, прыгать вниз, как в стог сена. Он прыгнул и падал, пока у окон первого этажа не почувствовал, что воздух держит его. Теперь лететь можно было смело.
Он не знал, где жил начальник политотдела полковник Ботвин, но летел прямо к нему. Подлетев, он заглянул в окно. Жена полковника (эту немолодую довольно высокую женщину в темном домашнем платье с глухим воротом он никогда не видел) внесла в это время в комнату, где в белой рубашке и подтяжках, в галифе и сапогах сидел Ботвин, тарелку дымящегося борща и молча поставила перед мужем. В комнате стояла тишина, будто здесь никогда не разговаривали. Полковник на жену не взглянул, читал развернутую газету. Потом он поднялся, посмотрел на окно. Из освещенной комнаты он ничего за окном не увидел, но Дима не выдержал и улетел. Он так и не понял, зачем летал к начальнику политотдела. Прежде он видел Ботвина всегда за красным столом президиума на сцене клуба, и каждый раз было странно, что общие собрания и митинги проводил не начальник училища, а этот широкий полковник с большим лицом.
В ту ночь Дима больше не летал. Время было позднее, и нужно было спать. Так во сне он и уснул.
Весь следующий день он ждал отбоя. Может быть, удастся залететь куда-нибудь еще, где он никогда не бывал? Хотелось и просто повторить полет. Удастся ли ему это еще раз?
Он шевельнул руками и сразу почувствовал, что удалось. Он повис чуть выше стула. Вновь шевельнув руками, он поднялся до потолка и стал летать, почти касаясь его спиной. Приятно было ощущать под собой все пространство класса.