— Арап ты, — сказала Стеша, видно, думала о том же, что и я. А Елхов только хмыкнул.
Дринькнул звонок телефона, прибитого к стенке, председатель уважительно снял трубку, дунул в нее.
— Ага, Вольный… Елхов я. Ага, счас позову… Из райкома требуют, — шепнул он, протягивая трубку, и я Услышал голос Сании, секретарши Чурмантаева.
— Здравствуйте, товарищ Барташов, — сказала она, было приятно слышать такое обращение, всегда звала Игорем, а то Игорьком. — Ну, как у вас? Радио слушали?
— Так ведь… — заикнулся было я и пошарил глазами, репродуктора не увидел.
— Нету радива, — тихонько подсказал Елхов, он слышал разговор. — Нету и не требоватся нам, скажи.
— Здесь нет радио, — объяснил я в трубку. — Мы и так…
— Сама знаю, что нет, — обидчиво сказала Сания. Постановление партии и правительства передано, можете начинать…
— А мы… — я опять осекся: может, не следовало, ведь подписку мы начали до ее официального объявления. — Понятно, Александра Федоровна.
— Между прочим, — сказала она, — кое-кто уже половину охватил, имейте в виду. Хорошо. В шесть вечера будет перекличка по телефону, готовьтесь доложить товарищу Чурмантаеву о завершении, у вас деревня маленькая, надо управиться, в обком доложим, что вы первые, там не знают, большая, маленькая, важно, что деревня целиком…
— Да мы раньше, — оповестил я радостно. — Мы через…
Елхов наступил на ботинок, сделал страшными снулые свои глаза, я умолк, и, похоже, Сания не расслышала моей похвальбы, повторила:
— В шесть часов быть на месте, вызовем.
— Не хвались, едучи до рати, а хвались, идучи с рати, — непонятно к чему сказал Елхов. — Молодой ты еще, инструктор, не клевал тебя в задницу жареный петух.
В окошко я видел, как тянутся к избе конторы тимерганцы — всё женщины, иные с ребятишками, они цеплялись за подолы, а одна — с грудняком даже, и еще одна, вовсе уж диковинно — брюхатая.
— Чапают, дисциплинку знают у меня, — удоволенно сказал Елхов и прибавил: — Очередно станем вызывать. Как это говорится? Дивидальная агитация.
Закурил, присоветовал:
— Ты с политикой не встревай, никаких тралей-валей.
И приказал вернувшейся Емельяновне:
— Давай запускай. Первую — Лушку Сальникову.
Я думал — Лушка, поскольку названа по имени, окажется разбитной молодайкой вроде продавщицы Евдокии, а вошла пожилая, по моей мерке, так и вовсе уж старуха, низенькая, в черном платке, от нее пахло чем-то сладковатым, чуждым.
— Здравствуй, Игнат Семенович, — сказала она старательно и поклонилась. — Здравствуйте, люди добрые, — сказала и мне и Стеше, опять поклон. — Готовая я, сколько скажете.
— Полторы, — рубанул Елхов, и женщина кивнула, и все в минуту завершилось.
— Лихо работаешь, председатель, — одобрила Стеша, я не понял иронии, Елхов пояснил:
— Монашенка она. Бывшая, понятно. А у них как? Дескать, всякая власть — от бога, значится, что бог велит, то и власти предержащие требуют, то и делай…
— Побирается она, христарадничает, — сказала Стеша, — и работать вовсе не может. Ох, Елхов, Елхов, нету в тебе совести.
— А у меня где совесть, там выросло, — щерясь, объяснил председатель.
Так — еще и еще — проследовали восемь человек, а после случился вот какой разговор.
— На полторы пиши, как и протчих, — потребовала женщина, одноглазая, по-нашему кривая, она была умученная вся, возле ног держался пацаненок, не понять, мальчишка, девчонка ли. — Как и всех, — повторила она, и Елхов сказал тихо:
— Поля, тебе не надо бы. Давай пять сотенных.
— Нет, — упрямилась она. — Полторы тыщи, как все.
— Брось, Поля, — попросил Елхов, — ты брось это, расхорошая…
И — для меня конечно — добавил:
— Мужика ты потеряла, и братов двоих, и сеструху, а ребятенков у тебя пятеро по лавкам; мал мала меньше, куда ты подымешь полторы. Скостим под личную мою ответственность.
— Мне поблажек не требоватся, — сказала Полина. — Потому и говорю — полторы, ежели Гитлерюга поганый и мужиков, и родную сестру сгубил. Я как все. Пиши.
— Ну, — согласился Елхов и обозначил пятьсот. — Расписывайся.
— Гляди, — предупредила она. — Влепят, Семеныч, тебе по перво число. Да и на себя охулки не хочу.
— На меня охулка, — сказал Елхов. — Люди — они чё, нелюди, что ль? Ты погляди, как остатние бунтоваться начнут. А для разгрома фашистского Гитлера твоя семья и так боле всякой меры положила.