Стараниями Ольги стол смотрелся празднично. Белоснежная скатерть, сервизный фарфор, хрусталь, до хруста накрахмаленные салфетки. Она не поленилась съездить на цветочный рынок, и перед каждым прибором торжественно торчал полураскрывшийся розовый бутон.
Но ощущения праздничности все равно не было. И не потому только, что сидели не на именинах. Пришло время последних откровений. Каждый понимал: выкладывай сейчас, если что не так, не по-твоему, потом будет поздно. Четверо законченных идиотов должны были напоследок удостовериться в своем взлелеянном идиотизме и готовности продолжать свою идиотскую игру.
Начал старик. Мял, мял в кулаке бороду и выдал:
— Что если отказаться? Поиграли и хватит.
Нам не надо было объяснять, от чего отказаться. Уставились на него, как на подвешенного за ноги, ждем: сам перевернется или помочь? Он продолжал висеть вниз головой.
— Что вы на меня так смотрите? Я вполне серьезно.
По старшинству первым отреагировал Федор:
— Какой-то вы сегодня... занятный.
Старик спокойно проглотил комплимент.
— Возможно. Сказать, почему?
— Да уж, пожалуйста.
— Я встал не с той ноги. Такой ответ устроит?
— Вполне. Сразу стало все понятно.
— Вот и хорошо. Так что не удивляйтесь, если я предложу еще что-нибудь занятное. Например, провести ревизию.
— Вы нас пугаете. Ревизию чего?
— Всего, что имеем. — Долин, похоже, не собирался шутит. — А имеем мы вот что...
Он пересчитал нас придирчивым взглядом, словно хотел убедиться, что нас трое, а не больше и не меньше, и что мы — это мы, без всякой подмены. Проверив нашу наличность, он громко покхехал, прочищая горло. Довел его до нужной кондиции и потом уже продолжил.
То, что он называл ревизией, сводилось к откровенному брюзжанию. Все плохо, все не так. Старик будто задался целью настроить нас на неизбежный провал. Катил бочки на всех и все. Мол, и времени было мало, и слишком долго притирались друг к другу. Зацепил Федора — тот никак не открывался Ольге, уходил в себя, да и сейчас еще зажат. Она тоже хороша — металась, разбрасывалась, не могла взнуздать свое «Я». А уж обо мне говорить нечего — комплексующий параноик, непробиваемый эгоист, кроме собственной персоны знать ничего не хочет. Не обошел Долин и себя: понимал ведь, старый осел, понимал, что с такой командой каши не сваришь, и тем не менее...
— Тем не менее — сварили, — вставила Ольга. — Чего-то мы все-таки добились.
— Именно: чего-то! — оборвал ее папаша. — С такой наработкой только по подвалам сидеть.
Ольга дернула плечом — обиделась. Историю с подвалом она считала своим личным успехом, а тут полное пренебрежение.
Меня тоже заело. С чего бы, думаю, старик так занервничал? Перенапрягся? Или, может, почуял неладное и решил дать отбой? А интуиция у него — зверь!
Я спросил:
— Вас что-то смущает? Так вы скажите.
— Смущает? — он как бы удивился: что, мол, за чушь, разве может его что-то смущать? Потом неожиданно согласился. — Совершенно верно, — и повернулся к Федору. — Полковник Севцов, объясните вашему брату, в чем собственно дело. А то он все еще не понимает.
— Но я тоже... — стушевался брат.
И вот тогда Долин взорвался. Отбросив салфетку, он вскочил из-за стола.
— Только без этого! Не надо! Не дурачьте ни себя, ни других! Ваша жертва никому не нужна. Да вот, не нужна. Запрещаю!
Выставив вперед бороду, он стремительно понес ее к дверям и уже оттуда, обернувшись, вновь пригрозил косматым знаменем.
— Запрещаю!
Борода, конечно, сильный аргумент. Она произвела впечатление. После ухода Долина у меня в глазах долго еще моталось и косматилось. Однако информативные возможности даже у самой выразительной растительности на лице, увы, весьма ограниченные. Борода не могла сказать, о какой жертве сгоряча сболтнул Долин, и что за табу объявил он Федору.
Я навалился на брата: «Рассказывай!»
Но он не ощущал моих посылов, замкнулся наглухо. Спасибо, Ольга подпитала мое нетерпение. Он даже вздрогнул, когда она мощным импульсом потребовала: «Ну! Мы ждем!»
«Может, не надо?» — он попытался увильнуть.
«Как это не надо?» — бурно запульсировал я.
И меня снова поддержала Ольга: «Не упрямься. Все равно не отстанем».
«Вымогатели! Насильники!» — возмутился он. Но внутреннее спокойствие было уже сломлено, он сдался. Можно было переходить на звуковую речь. Мы — все трое — обмякли, расслабились. Дружно полезли вилками в тарелки. Ничто же не мешает говорить и есть, есть и слушать. Будто мы и не идиоты, а вполне нормальные люди.