В данном конкретном пабе несколько человек точно жили настоящим, и это настоящее было им по душе. Кажется, они и мечтали только об одном — чтобы будущее ни на йоту не отличалось от настоящего. Чуть взбудораженные солнечным мартовским вечером, они проставляли Порсону пиво и виски. Я наслаждался; гнев мой прошел, однако на периферии сознания сгущались предчувствия. Мне было известно лучше, чем надо, что по поводу ситуации сказал бы всякий, у кого развито политическое чутье, будь он марксист, умеренный, вроде Роджера Квейфа, или антикоммунист из «Партизан ревью». И первый, и второй, и третий не стали бы спорить относительно убеждений этих молодых людей, но перегрызлись бы, если бы вздумали их завербовать. Назвали бы их инертными, пассивными, аполитичными. Не то чтобы друзья Порсона разделяли его воинствующе-реакционные взгляды. Все это были люди доброй воли, но, за одним-двумя исключениями, не верившие, что их добрая воля имеет хоть какое-то влияние. Практически любой из находившихся в пабе легко присоединился бы к демонстрации протеста против смертной казни через повешение. В отсутствие такой демонстрации они пожимали плечами, занимались своими делами и вели себя, будто были бессмертны.
Чем не вариация на тему Бассета, где гости, судя по разговорам, тоже уверены: в мире больше ничего не изменится?
Таким Роджер Квейф без надобности. Для таких Квейф — часть системы, с ними не связанной, им глубоко чуждой — не менее чуждой, чем правительство какого-нибудь Сан-Доминго. В свою очередь, и Роджер им чужд. Как узнать их мысли и чаяния? Как до них достучаться — не только Роджеру, но политику вообще?
Этим молодым людям дела не было ни до Роджера, ни до ученых, ни до чиновников — ни до кого, на ком лежит ответственность за принятие решений. Благодарности за беспокойство о них они тоже не испытывали. Конечно, по мере заполняемости паба все чаще мелькали и несчастные лица — загнанный, издерганный и явно одинокий школьный учитель; девушка, остекленевшими глазами глядящая в пиво. Для таких несчастных в пабе всегда найдутся сочувствующие. Найдутся они даже для старого Порсона — пьяного, озлобленного, полусумасшедшего, непотопляемого.
Я бы с удовольствием посидел еще. Но странным образом беззаботность друзей Порсона, их островизм, совсем не по Джону Донну[7], возымели на меня обратный эффект. Они вытащили на свет поблекшие, залежалые воспоминания; вытащили из тайников памяти, развернули на барной стойке. Ну конечно! Другой вечер, другой район Лондона, Роджер допрашивает Дэвида Рубина, Дэвид Рубин уклоняется.
Нет, мне в этом пабе не место. Я допил, отделался от Порсона обещанием «еще разок заглянуть», долго пробирался мимо приветливых, дружелюбных и довольных жизнью и вышел на мокрую мостовую Фулхем-роуд, дробившую свет фонарей и витрин.
Глава 10
Новости «от Дианы»
К началу лета слухи достигли точки кипения. Гилби выписался из больницы. Один политический обозреватель предрекал, что Гилби скоро вернется в политику. Другие говорили, что ему предложено работать за границей и он согласен. Называли имена преемников — среди них фигурировал и Роджер Квейф, — но выделяла его только одна воскресная газета.
Наша заинтригованность росла по мере приближения момента истины. Мы знали: некоторые слухи — просто бред; некоторые, но не все. Ни Дуглас Осболдистон, ни Гектор Роуз, ни даже сам Роджер понятия не имели, кто эти слухи распускает и на чем они основаны. Родственники Дианы Скидмор и Каро, люди, возведшие осведомленность в род занятий, ничего не могли выяснить, или же собранная ими информация оказывалась шелухой. Ситуация была из тех, когда инсайдеры, подобно обывателям, читают газеты с целью узнать что-то новое; такие ситуации имеют место куда чаще, нежели обыватели полагают.