— Пустое место, — подытожил Сэммикинс. Он говорил о некоем Леверетт-Смите. Назначение считалось из разряда предсказуемых и даже ожидаемых; для Сэммикинса оно было синонимично отсутствию заслуг назначенного.
— Он богатый, — заметил я.
— Ничего подобного: просто состоятельный.
Я понял: безразличие к деньгам — это не про Сэммикинса. Провинциальный романтик, когда-то я полагал такое безразличие признаком аристократизма. Словосочетание «металл презренный» то и дело проскакивало в наших беседах, окрашенных юношеской запальчивостью. Сэммикинс и правда бурлит презрением, если речь о достатке среднестатистического буржуа, однако куда это презрение улетучивается, если, как в случае с Дианой Скидмор, денег куры не клюют?
— Пустое место, — повторил он. — Жалкий адвокатишка, которому карьерного роста захотелось. Ничего делать не желает, паршивец. Ему даже власти не надо, он просто карабкается для того, чтоб карабкаться.
Уж не в противовес ли Роджеру выдвинули этого Леверетт-Смита, подумал я. Роджер, конечно, его не знает, и уж точно с Роджером никто не посоветовался.
— Такие граждане, — сказал я, — которые никому не грозят и присутствуют на политической арене исключительно для того, чтобы озадачивать целью своего присутствия, — (тут я совершенно согласился с Сэммикинсом), — порой могут далеко продвинуться.
— Точь-в-точь как платяная моль, — подхватил Сэммикинс. — Моль — вот он кто, так его итак. Тупая усердная моль. Их много развелось, и они нас погубят.
Сэммикинс, этот кладезь информации (по большей части правдивой), располагал двумя примечаниями относительно Леверетт-Смита. Во-первых, Леверетт-Смит и его жена не разводятся и не разъезжаются исключительно из обывательских представлений о приличиях; во-вторых, миссис Леверетт-Смит когда-то пользовалась покровительством некоего лорда, который, так уж случилось, имел склонность к вуайеризму. Изложив эти факты, Сэммикинс с непонятным упорством вернулся к обсуждению правительственных назначений, будто назначения были его навязчивой идеей. И тут, на двадцать восьмой минуте, к моему удивлению и досаде, один из генералов со скрипом поднялся и пошел, точно на ходулях, к звонку.
— Ставьте черточку, Льюис! — закричал Сэммикинс и рассмеялся. — Три! Нечет!
Официант не заставил себя ждать. Генерал попросил три кружки пива.
— Отличный выбор! — Сэммикинс еще раз хохотнул и бросил взгляд на часы. Прошло двадцать девять минут. Минутная стрелка делала последний круг. — Ну-с! — Сэммикинс смотрел дерзко и торжествующе и только что руки не потирал.
Сзади послышалось фырканье. С ненавистью покосившись на Сэммикинса, джентльмен, тот самый, что открыто не одобрял его поведение, взял закладку, захлопнул свою книгу и тоже направился к звонку.
— Осталось двадцать секунд, — молвил я. — По-моему, вы проиграли.
Сэммикинс выругался. Как и все игроки, с которыми мне доводилось иметь дело, он эти десять фунтов от сердца отрывал. Это уже не пагубное пристрастие, подумал я, это выверты внутренней логики. И Сэммикинс, и Каро ежегодно проигрывают сотни на своих лошадях, но относятся к проигрышам как к бизнесу, который вот-вот выправится. И однако, Сэммикинс был вынужден выписать мне чек, пока враг и проклятие хриплым голосом, не сводя с него мрачного взгляда, заказывал стакан содовой.
Без предисловий, едва чек перекочевал в мой карман, Сэммикинс произнес:
— У Роджера одна проблема — он никак не определится.
Я растерялся, будто на секунду закрыл глаза, открыв же, обнаружил себя в компании совершенно других людей, а не тех, с которыми вот только что вел разговор.
— Поэтому-то я вас и домогаюсь, — сказал Сэммикинс настолько без обиняков, настолько самонадеянно, настолько простодушно, что я не почувствовал себя ни польщенным, ни униженным. Прозвучало как чистая правда; это и была чистая правда.
— Об этом-то я и хотел с вами поговорить.
Теперь я был готов ко всему — но только не к тому, что сказал Сэммикинс, причем сказал в полный голос:
— Роджер ведь до сих пор не выбрал себе личного помощника?
Об этом я как раз не думал. Я полагал, Роджер выберет кого-нибудь из дюжины молодых заднескамеечников — любой из них рад будет первому, пусть незначительному, продвижению.
— Или выбрал, просто мы не в курсе? — продолжал Сэммикинс.
— Если и так, я ничего не слышал.
— Хочу эту должность, — заявил Сэммикинс.
Вот не ожидал так не ожидал. Я не мог заставить себя взглянуть ему в глаза, будто сам совершил недостойный поступок. Неужели Сэммикинс не понимает, что он персонаж публичный? Что его присутствие будет помехой? Очень многим по душе его пренебрежение чужим мнением, но к этим многим партийные лидеры и прочие солидные граждане не относятся. Ни один политик в здравом уме не возьмет его ни в союзники, ни тем более в коллеги, и Роджер не возьмет первый, ибо Роджеру следует избегать всяких стычек, кроме особо крупных.