При имени Кейв выдержка изменила Роджеру.
— Да оставьте вы меня в покое хоть на минуту! Задержите его, отвлеките! Всему вас учить!
Роджер продолжал в том духе, что слишком занят, слишком загружен звонками и посетителями, — пусть секретарша придумает какую-нибудь отговорку. Девушка ждала. Она знала не хуже Роджера, что Кейв из его сторонников самый талантливый. Она знала: нельзя его выдворять. Наконец Роджер, демонстрируя максимум недовольства, велел пригласить Кейва в кабинет.
Я собрался уходить, но Роджер хмуро замотал головой — дескать, останьтесь. Вошел Кейв, подбородок вверх, широкая грудь вперед, глаза посверкивают из-под тяжелых, густо опушенных надбровных дуг. Роджер собрал дружелюбие в кулак. А мужество говорить напрямую нашел в себе Кейв.
— Вот так каша заварилась, верно?
Последовало несколько любезно-язвительных ремарок, не требовавших, впрочем, реакции Роджера. Внезапно Кейв выскочил с кружного пути на прямой.
— Как по-вашему, хоть капля здравого смысла в наших действиях имеется? — спросил он.
— Как по-вашему, что я должен сказать? — парировал Роджер.
— Я говорю от лица некоторых ваших друзей, — продолжил Кейв. — Может быть, вам известно то, что неизвестно нам? Может быть, эта информация заставит нас изменить мнение?
— Вряд ли.
— Роджер, — Кейв оставил язвительный тон и говорил теперь как человек, облеченный властью и могущий позволить себе не размениваться на пробные камни, — я вас серьезно спрашиваю. Вы что-то знаете?
И во второй раз Роджер отвечал дружелюбно и спокойно:
— Я не владею информацией, способной изменить ваше мнение.
— Допустим. Но ведь вы знаете, каково наше мнение. То, что происходит, — неправильно. Глупо. В конце концов, от этого толку не будет.
— Мнение далеко не оригинальное, не так ли?
Ни Кейв, ни я еще не знали (хотя я мог проверить дату[9] позднее), что накануне вечером правительство США известило кабинет о резолюции ООН.
— Только не говорите, что сами так не думаете. А вот удалось ли вам изложить свои соображения?
— Вряд ли вы можете рассчитывать на мой отчет о происходящем в кабинете.
— Вы же время от времени проговариваетесь о положении дел… — Терпение Кейва было на пределе.
На этой фразе Роджер взорвался — а прежде позволял себе подобное только из тактических соображений, по крайней мере на моей памяти. Лицо его побелело, голос стал хриплым, будто придушенным.
— Хорошо! — закричал Роджер. — Я пока в своем уме. Я не считаю, что это умнейший ход — или решающий удар, как вам будет угодно, — в британской политике с тысяча шестьсот восемьдесят восьмого года. С чего вы взяли, будто я не вижу очевидного? По-вашему, я глупее вас?
В гневе Роджер был поистине уродлив — и страшен. Роджеру было неприятно обнаружить в человеке столь проницательном, как Монти Кейв, вдобавок сопернике, способность трезво мыслить, но взрыв спровоцировало не только это обстоятельство. Оно послужило лишь толчком, импульсом.
— Я скажу! — разорялся Роджер. — Вам интересно, что я заявил в кабинете. Так вот. Ни-че-го! Слышите: ни-че-го!
Кейв застыл, но не оттого, что испугался вспышки — он таких вспышек немало перевидал, — а от изумления. Твердым, спокойным голосом он заметил:
— А должны были сказать.
— Да неужели! Раз вы так считаете, значит, пора вам узнать поподробнее об окружающем мире. — Роджер обернулся ко мне: — Вы делаете вид, будто знаете, что такое политика! Ну так я заодно и вас просвещу. Говорю вам: я был нем как рыба. Мне осточертело каждый свой шаг разжевывать. Вот она, политика, о которой вы говорите, вы все. Ни один мой аргумент картины бы не изменил. Ни на йоту. Ни на штришок. Такой уж это народ: стояли на своем ура-патриотизме, стоят и стоять будут, хоть камни с неба. Да, я их слушал. И молчал. Да, я пошел на уступки, причем куда более непростительные, чем вы предполагаете. И вы требуете объяснений? Ни один мой аргумент картины бы не изменил. Повторяю: ни на йоту. Ни на штришок. Хотя нет, на штришок, пожалуй, изменил бы. На мелкий такой, незаметненький штришочек. Просто один новичок лишился бы доверия. Пустяки, не правда ли? Я уже рисковал, причем неоправданно. Вы оба были свидетелями.
Роджер имел в виду защиту Сэммикинса. Тон был враждебный, будто Роджер возмущался глупостью третьего лица, и не только глупостью.
— Если я хочу добиться того, на что замахнулся, игры в благородство для меня непозволительны. Второй раз мне рисковать нельзя — шансы выполнить свой долг и так снизились вполовину.
9
2 ноября 1956 г. чрезвычайная сессия Генеральной Ассамблеи ООН потребовала от Великобритании, Франции и Израиля прекратить военные действия и отвести войска на исходные позиции.