Кроме полковника Морица военные науки в наше время преподавались офицерами Генерального Штаба Епанчиным (впоследствии директор Пажеского Корпуса), Осиповым, законоведение читалось полковником Селецким, артиллерию, кроме Христича, читал еще генерал Будаевский.
Военную топографию нам излагал полковник Трамбицкий, фортификацию полковник Фалевич, капитан Колонтай, — а химию и механику, считавшуюся среди нас «науками сугубыми» — читал «штатский» профессор Богаевский.
Науку о лошади или «иппологию» преподавал магистр ветеринарных наук Коноплянников, а экстерьер излагал в манеже сам полковник Карангозов, причем лучшего лектора по этому предмету найти было трудно.
Зубрить приходилось порядочно, тем более, что лекторы не бывали особенно щедры на баллы, а получаемые неудовлетворительные отметки лишали права на субботний отпуск и заставляли сидеть в стенах училища в свободное время.
Репетиции производились два раза в неделю по вторникам и пятницам вечером — и так продолжалось в течение целого года, вплоть до экзаменов, происходивших весной.
После завтрака начиналось время манежа и других строевых занятий.
Гвоздем всего была, конечно, верховая езда, производившаяся ежедневно в течение всех двух лет.
Два года юнкер ежедневно общался с конем, или, вернее, с разными конями, так как «прививаться» к одной лошади не рекомендовалось и любителей такой «прививки» опытный сменный офицер тотчас же пересаживал.
Через несколько дней после начала учебных занятий, с учебных седел, на которых мы ездили в манежах, совершенно снимались стремена; в течение нескольких месяцев, вплоть до середины февраля, мы ездили без стремян, постепенно и прочно «садясь в седло».
За это время нам, смотря по успехам, и давались шпоры.
Особенно почетны были шпоры первые.
Их получало не больше пяти-шести человек на смену, и поздравлял с их получением, обыкновенно сам Начальник Училища по представлении командира эскадрона.
Начальником училища был он — знаменитый в свое время генерал П. А. Плеве, «Павлуша» — враг «цука», традиций и собственного обмундирования юнкеров.
Он ведет со всем этим долгую и упорную борьбу, издает специальную инструкцию для юнкеров, сыплет строгими приказами — но, несмотря на весь проводимый им по отношению к традициям террор, традиции остаются традициями и права «корнет» со «зверями» уравняться не могут.
Невысокого роста, в пенсне, в форме с аксельбантами генерала генерального штаба — строгий «Павел», в неурочное время — и совершенно нежданно — вырастает то в одном, то в другом коридоре школы, ловит на местах преступления «цуком», конфискует собственные лакированные сапоги и собственные же «Савельевские» шпоры[4] и водворяет в карцер тех, на кого упал в эти минуты нежданный Дамоклов меч.
Юнкерские рассказы гласят, что строгий «Павлуша» суров не только по отношению к своим воспитанникам-юнкерам, но и к самому себе.
Говорили, что, заметив за собой какой-либо личный проступок, в виде возможного опоздания на службу, на какой-нибудь смотр юнкеров и т. д. — он будто-бы сам себя наказывал, становясь в своей квартире, в столовой комнате, в присутствии всей семьи — на определенное время «под шашку», т. е. на часы, так как ставят на часы в виде наказания провинившихся юнкеров.
Конечно, это все только юнкерские фантазии и рассказы.
П. А. Плеве — ныне уже покойный — впоследствии был Командующим Войсками Виленского Округа, а в Великую войну командовал V-ой Армией.
В первой половине сентября — в одно из воскресений — торжественный и много значащий для всех нас день — день присяги.
С этого момента мы все уже становимся настоящими солдатами, воинами, носителями заветов великого долга.
С момента присяги — кончается вольная, ни к чему не обязывающая жизнь юноши; начинается жизнь мужчины, готового каждую минуту принести эту жизнь в жертву Родине на поле брани.
В этот день — как бы сам собою угасает балаган корнетского цука, смолкают шутки, исчезают ненужные смешки и остроты.
Все серьезны — начиная с офицеров и кончая последним, левофланговым юнкером.
На нас — чистенькие, первосрочные только что пригнанные мундиры, свежая ременная амуниция, красно-черные, полосатые кушаки, новые, высокие сапоги со шпорами.
На нас — тяжелые, впервые возложенные на себя драгунские шашки, и в левой руке, взятые приемом «на молитву» — барашковые драгунки с красными донышками и серебряной Андреевской звездой, белые замшевые перчатки, красиво оттеняющие своею белизною весь остальной убор.
— Обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, перед Святым Его Евангелием и Животворящим Крестом… повторяются за училищным священником слова громадной присяги… Обещаюсь и клянусь!..
Мы клянемся в верности Царю и Отечеству, в готовности переносить везде и всюду холод, голод и все нужды солдатские, в неизменном и верном желании и стремлении блюсти интересы своего Верховного Вождя и пресекать в самом корне какие бы то ни было поползновения со стороны его врагов причинить ему ущерб или убыток… Клянемся быть храбрыми и самоотверженными в штурмах и атаках, драться в них до последней капли крови и, встречая с данным нам в руки оружием врага, — сильное и верное чинить ему сопротивление…
В этот день мы впервые выходим в отпуск на улицы Петербурга в форме юнкеров школы.
Стараемся во всю «не зевать по сторонам» дабы не пропустить кого-либо с отданием чести, и, во избежание всяких недоразумений, избегаем подолгу разгуливать пешком и почти всюду ездим на извозчике, пользуясь услугами многочисленных столичных «Ванек».
Петербург того времени — а этому всего с небольшим тридцать лет — еще не знал ни одного автомобиля, и над всеми его просторами и пространствами властно царил только извозчик и собственные экипажи.
Существовал ресторан француза Мишеля на Исаакиевской площади — тайно допускавший наших юнкеров в свои кабинеты, и была гостиница «Angleterre» на Малой Морской, куда также попадали наши «школисты» на одну-другую бутылку благородного вина, распивавшегося с «приезжими родственниками» в общей зале.
Для этого существовал особый порядок.
Один из столиков в общей зале занимался солидным с виду и хорошо одетым господином в статском платье, заказывавшим шикарный обед с вином и всеми остальными «анерами».
Спустя некоторый срок приезжали два-три юнкера, радостно встречаемые этим солидным господином — и вслед за этим начиналось угощение, продолжавшееся очень долго.
Впечатление получалось такое, что из имения в провинции приехал в столицу какой-нибудь «дядюшка» и вызвал к себе в гостиницу из училища любимого юнкера племянника с лучшими его друзьями.
Все это устраивалось заботливым и любившим наших юнкеров хозяином «Angleterre».
Дядюшка был просто подставным лицом, получавшим в последствии соответствующее вознаграждение от самих же юнкеров, но необходимый декорум соблюдался, и никто из публики не мог бы усумниться в действительности и дядюшки и воспитанных его племянников, кушавших вокруг него за столом хороший обед и пивших тонкие французские вина.
Юнкера школы, подобно другим воспитанникам петербургских училищ и военно-учебных заведений то и дело приглашались на очередные сезонные балы то в одно, то в другое место — но первоклассными танцорами мы не считались.
4
От фамилии Савельева — единственный в старом Петербурге специальный магазин шпор на Казанской улице, широко известной всей кавалерийской России.