Мы чувствовали себя более свободными, нанимали местных деревенских мальчишек, носивших за нами «планшеты» бродили по окрестностям Дудергофа и Красного села, доставляли доход многочисленным разносчикам, рыскавшим по всей местности наших съемок с пирожками, шоколадом и даже коньяком — и справедливо заслуживших поэтому название «шакалов».
Они и сами отлично знали свою кличку и стремглав подлетали со своими корзинами при окличке «шакал!»
По праздникам ездили в Петербург — уже другой, летний Петербург — наполняя пестрою и молодою толпою вагоны Балтийской железной дороги.
С началом полевых учений — начиналось настоящее царство Карангозова.
Густым столбом стоит над нашим эскадроном пыль, — звучит команда и труба, и весь эскадрон, производя самые разнообразные построения, носится с одного края военного поля на другой.
Карангозов любил стремительность, заезды плечом на карьере, носился сам впереди, водя всю часть за собою.
— Эскадрон за мной! — было его любимым упражнением. Он летел перед скакавшими за ним справа повзводно юнкерами, делал «восьмерки» и «вольты» и не признавал в это время никаких препятствий.
Не один из нас «копал редьки» в это время, и не простые, а вместе с лошадью, но особенных несчастий ни с кем не случалось.
Правда — нестерпимо болели колени от сжиманий при заездах, до синяков набивала спину винтовка, болели от ремней ключицы и грудь — но все это проходило к середине лета и тело ко всему привыкало.
Вторая половина лагерного сбора проходила веселее и оживленнее.
Начинались смотры, делались небольшие маневры, приближался день Царского объезда лагеря.
Мы ходим по вечерам в расположение Михайловцев, куда прибывал для концерта оркестр стрелков Императорской Фамилии; исполнялся Чайковский, увертюры Гуно, стучали кости скелетов в танце мертвецов Сен Санса, гремел «Двенадцатый Год» — и необыкновенно эффектно изображалась смерть Огинского, застрелившегося когда-то во время исполнения оркестром его же собственного полонеза.
В нужный момент — один из стрелков музыкантов стрелял из револьвера, прерывая страшным звуком нежную мелодию польского композитора.
На царском объезде лагеря мы становились не строем, а группами вдоль усыпанных желтым песком дорожек, по которым верхом проезжал Царь, сопровождаемый коляской с Императрицей.
Он ехал по лагерю после «Зари с церемонией» — неизменной традиции Красного Села, существовавшей множество лет.
Дорожки в авангардном лагере были извилистые, шедшие в некоторых местах по местности холмистой, обросшей тонкими березками с белой корой.
Через этот лесок неслись звуки музыки и встречных криков «ура» — царь ехал улыбающимся — он любил зарю с церемонией и с видимым удовольствием осматривал рассыпанных вдоль всей дороги воинов.
X
В один из дней, ближайших к объезду лагеря и заре с церемонией — или, вернее, в одно из утр, когда едва только взошло июльское солнце — к нашему авангардному лагерю внезапно подъехали два трубача собственного конвоя Государя и четко и внятно протрубили какой-то почти никогда нами не слышанный сигнал.
Их видели только дневальные, стоявшие на линейке под своими грибами — мы же, остальные — спали в это время молодым и крепким предутренним сном.
Трубачи протрубили — и, пустив коней полным аллюром, помчались трубить дальше…
И вдруг весь лагерь встрепенулся…
— Вставайте! Тревога!
— Тревога всему лагерю! Пулей вставать! Павлоны уже строятся!
Это действительно была генеральная царская тревога.
Ожили конюшни, суетливо и поспешно одевались и прилаживали амуницию юнкера, бегали из барака в барак офицеры.
В значительном расстоянии от первой линейки, совсем один, верхом на своем арабе, уже сидел совсем готовый и спокойный Карангозов.
Мы удивлялись только — как быстро и легко поднялся по тревоге и стал на свое место этот бравый и уже старый офицер.
Через минуту-другую эскадрон на рысях шел куда-то вглубь поля, на место общего сбора, где выстраивались все войска — и полки гвардейской пехоты, и конница, и гремящие орудиями «пушкари».
И совершенно неожиданно — мы даже и осмотреться не успели после суеты тревоги и немедленной скачки на коне прямо из теплой койки — мимо нас уже ехал Царь, здороваясь с рядами войск и всматриваясь в наши лица.
После объезда начался какой то краткий, но сложный маневр — мы все дальше и дальше уходили от Дудергофа вглубь запольных деревень и кустарников.
Помню, что тогда пошел дождь.
Совершенно промокшими мы вернулись в авангардный лагерь только к обеду; тревога, поднявшая всех в четыре часа утра, вывела нас в поле на целых восемь.
Лагерный сбор окончился Высочайшим смотром и производством наших «корнет» в настоящие офицеры.
Незаметно и быстро прошел год нашего «зверства» — теперь мы заступили место наших бывших «цукал» и уезжали в двухнедельный отпуск после лагерей в совсем особом настроении.
Гремели поезда, увозившие нас во все стороны России, хотя на первом месте стояла Николаевская железная дорога, гнавшая многочисленные свои составы к Москве, откуда уже шли линии на Нижний, Владимир, Калугу, Казань, Ростов — и дальше, дальше…
Эти две недели были последними летними каникулами учащихся — прелестный краткий срок домашней свободы, милая картина цветущей юности, уюта родных углов и усадеб, улыбок близких и добрых лиц…
И какими козырями приезжали мы в эти дни домой, какими знатоками кавалерийского дела себя держали…
И еще бы не держать?!
После года-то муштровки в школе, после Майского парада, царской тревоги и целого лета Карангозовских заездов!
XI
«Настанет скоро то мгновенье,
Когда скажу в последний раз:
Прощайте стены заведенья —
Я не увижу больше вас!
Прощайте все учителя —
Предметы общей нашей скуки —
Уж не заставите меня
Приняться снова за науки!»
Вот и старший курс — наш курс — наше собственное корнетство.
Теперь мы — благородные хранители традиций, мы принимаем очередной ремонт «молодежи» из новых пришельцев — кадет, гимназистов и студентов, вошедших несмелою стопой под своды школы.
Теперь мы гремим перед ними шпорами, спрашиваем их о «прогрессе» и читаем им «приказ по курилке».
Время летит быстро, как и всегда, переносит через Рождественские праздники, выводит на вторую половину учебного года, когда уже все сильнее и сильнее работают мысли о приближении производства…
Все шло также, как и год назад…
Также звучали утренние повестки и сборы, читались в классном флигеле лекции, также клубился паром горячих лошадей манеж, мелькали отпускные дни с движением в город и обратно по Ново-Петергофскому проспекту.
Но после святок — в конце января был день, занявший особое и исключительное место в стране воспоминаний.
Из газет и слухов в училище уже знали, что Царь в этом году с большим вниманием относится к посещению Им военно-учебных и других заведений, в которых воспитывалось молодое поколение тогдашней Империи.
— Был у Пажей… был в Павловском институте… был у Правоведов…
— К нам не приедет! — замечал кто-то из пессимистов. — У нас вообще Государи не бывали… Последним посетил Александр II-й… Школа стоит далеко от центра, в глухом месте… Не поедет к нам Царь — не ждите!..
— А я вот говорю, что Государь на этих днях будет — возражал кто-то другой. — Мне, например, известно, что вчера приезжал осматривать въезд в училище царский кучер… Смотрел ворота, двор, изучал углы для заездов…