В этот-то миг и опустилась щербатая мотыга, и на снегу остались лежать два хоря.
— Так-то, — сказала бабка Велика и еще дважды подняла и опустила мотыгу.
На снегу остались лежать четыре хоря. Бабка Велика изрубила ворога на мелкие кусочки. От хоря не осталось ничего, кроме крови и мяса — хорькового и куриного. Она рубила мотыгой и приговаривала:
— Стара я, да не больно… Ну как, полакомился моими курочками? Второй раз наведываешься… Тогда пятерых и сейчас четырех — целых девять курей слопал. Семь беленьких и две рыженьких. На здоровье тебе, хорек, на здоровьице! Нога у меня ой как болит, и руки окоченели, — целую ночь тебя прождала! — но не настолько окоченели, чтоб не поднять мотыги. А мотыгу я выбрала не вострую, а щербатую, чтоб тебе, кровопийце, больнее было…
Устав рубить, она присела на ступеньку. Нога болела. Бабка Велика подняла подол толстой суконной юбки, потом подол вязаной, потом — полотняной и потуже затянула на колене повязку из куска овчины — поверх печеного лука.
— Приходи еще поесть курятинки, — сказала она, встала, прислонила мотыгу к стене и вошла в сарай…
Закопав в саду куриные останки, бабка уселась у очага. Проклятая спазма снова сжала ей горло, и она вспомнила о лекарственной травке, присланной ей из города Стефаном. Янко, который ее привез, прочел бумажку, где было написано, что ложку этой травки следует кипятить в пол-литре воды, покуда не останется триста грамм, после процедить, а когда отвар остынет, пить по три раза на день за полчаса до еды.
— Я ем всего два раза в день, — сказала ему бабка Велика, — зачем же мне есть в третий?
— Здесь написано, что принимать надо по три раза, — сказал Янко и почесал в затылке — кепку он снял из уважения к бабке. — Бай Стефан велел передать пакетик и прочесть, как потреблять, а уж ты сама решай…
— Так-то оно так, Янко, да только ем-то я два раза в день, — сказала бабка Велика.
— Значит, придется есть третий, — сказал Янко, немного подумав.
— Куда же я впихну третий? И два-то раза еле умещаются.
— Не знаю, — сказал Янко. — Бай Стефан велел прочесть, а уж ты решай сама.
— Хорошо, Янко… А как я узнаю время? У меня ведь нет говорящего ящика. Когда проводили лектричество, дед Васил уже помер, вот я и решила: зачем мне одной лектричество? И осталась с керосиновой лампой. Вот ежели бы у меня был говорящий ящик, чтоб время мне подсказывать, — тогда другое дело.
— Не знаю, как быть, — сказал Янко и снова почесал в затылке. Бай Стефан велел мне прочитать бумажку, а уж дальше ты сама думай.
— Слушай, Янко, у деда Димитра есть говорящий ящик — он и песни поет, и речи говорит, и время подсказывает. Да только мне придется ходить к нему справляться или наоборот — им ко мне приходить… Хлопот не оберешься.
— Не знаю, как быть, — сказал Янко и задумался. — Мне велели передать лекарство и прочитать, что тут написано.
И он ушел, почесывая в затылке.
Бабка Велика проводила его до ворот, а когда вернулась, взяла пакетик и бросила его в очаг. Трава сгорела, и бумажка, где было написано, как ее принимать, тоже сгорела.
А теперь снова началось удушье. Бабка все еще злилась на хоря, но в то же время ей было весело, что она ему отомстила. Сначала пятерых, а теперь вот еще четырех — целых девять курей он у нее сожрал! Она легла, упершись ступнями в натопленную печь — тепло, проникнув через ступни, разлилось по всему телу, и ей полегчало.
— Могла бы Стефану послать курочку, — сказала вслух бабка Велика. — А про травку я ему ничего не скажу, пусть думает, будто пью ее по три раза на день, перед едой, и она мне очень помогает… А хорь-то, хорь, как нажрался, двигаться не мог. Вот обжора!
Спохватившись, что она разговаривает вслух сама о собой, бабка продолжала уже про себя: «Сон никак не идет, ногам от печки тепло, скоро и колено перестанет ныть; а удушье прошло, дождусь, когда рассветет, и пойду в пекарню, у меня целых шестнадцать купонов; сама муку в торбочке отнесла, чтоб не жалели меня, не думали, будто я и ходить не могу; до первого числа осталось всего пять дней, а мне шестнадцать караваев причитается, только все равно их не съесть, — и зерна у меня много, никто ведь не знает, что, кроме двухсот сорока кило, что на трудодни выдали, у меня еще о-хо-хо сколько припасено с тех времен, когда Лесовик велел сдать все без остатку; Васила моего я тогда уже схоронила, и вот говорю Лесовику, грехота, мол, у вдовой бабы последнее отбирать, ведь я одна-одинешенька осталась, дед Васил в могиле лежит, да и столько земли и скота у нас уже отняли, полагалось бы, по совести, немного зерна оставить, чтоб не померла я с голоду, и Лесовик подумал и сказал, ладно, мол, бабка Велика, оставим тебе мешок; а остальное забрали, и Лесовик подивился, какая крупная у нас пшеница, а я сказала, как же не быть ей крупной, коли она росла на такой жирной землице, и он ничего не ответил, забрал остальное, и они ушли, а я засмеялась и пошла в чулан, куда спрятала полтора мешка — еще до того, как они явились; засмеялась потому, что у меня получилось два с половиной мешка — с теми, что оставил, сжалившись, Лесовик, а может, он вовсе и не сжалился, а просто совесть в нем проснулась — кто знает этого самого Лесовика! Ведь он не пронюхал про те полтора мешка; так у меня оказалось целых два с половиной мешка пшеницы, я сама перетаскала зерно на чердак и ссыпала его в котел, хорошенько прикрыв сверху, потом я эту крупную пшеницу посеяла на нашей с Василом жирной земле, и у меня теперь о-хо-хо сколько зерна — вон какое крупное, что твой горох, а сейчас в кооперативе мне еще дали двести сорок кило, так что и зерно у меня есть, и купоны — целых шестнадцать купонов, да до конца месяца остается всего-навсего пять дней; и фасоль у меня есть, и груши, и айва, и курей развела, — будь проклят этот хорек, который их сожрал! — спазма меня душит из-за этого хорька, а я вот взяла и сожгла лекарственную траву, потому как, если начать ее пить, значит, надобно есть три раза в день, а я только два привыкла; изрубила я на кусочки этого проклятого хоря, чтоб ему неповадно было есть курей, сожрал — семь белых и две рыжих, — видать, пришлись они ему по вкусу: «Эх, бабка Велика, какие крупные у тебя курочки». — «Как же, как же не быть им крупными?.. Добро пожаловать снова, а я пойду возьму мотыгу пощербатее и тебя приласкаю… Приходи, приходи!..»