- Как ты думаешь: станут работяги есть рыжие котлеты? – не унимался водитель, тщетно ожидая адекватной реакции. Но Зося молчала, терпеливо снося такие же тощие, как и его коровы, остроты возчика. Всё это не важно, второстепенно, не стоит внимания.
Смирившись с провалом неудавшегося розыгрыша и уже злясь, шофёр отрывисто спросил об очевидном:
- В город нацелились?
- Да, - спокойно ответила Зося, будто и не было обидной для неё подначки, будто разговор только начался. – Подвезёте?
Водитель ещё шире растянул рот к уху, противоположному от дымящегося потрескивающего и слюнявого окурка, и тягуче, наслаждаясь, наконец, своей властью, ответил, мстя за неудавшийся розыгрыш:
- Ага! Сейчас подвезу! Разогнался!
Он многозначительно помолчал, потом объяснил своё будто бы негативное отношение к ожиданной просьбе:
- А как ваши догонят да по шее накостыляют? Тебе до лампочки? Небось, из деревни-то тишком убёгли? А, лейтенант? Умыкнул красотку и таишься! Тебя ж везде достанут: она ж демаскирует – вся наличность в реперах. Бабка моя гуторила: рыжие беду и счастье носят поровну, только что кому достанется, никто не знает, кроме чёрта. Учти: у бога такие на учёте не состоят.
Он явно отдыхал с ними. Порой казалась видимой пелена усталости, спадавшая с перетружденных рук и плеч. Лицу возвращалась живость общительного и совсем ещё молодого парня.
- Никто никого не умыкнул, и никуда мы тайком не бежим, - серьёзно возразила Зося, не принимая игры.
Её нельзя было вывести из равновесия ничем, нельзя было сбить с цели. Она твёрдо знала одно: им надо в город. Всё, что этому сопутствовало, мало трогало. В молодом характере ещё не пообтесались жизнью максималистские углы, а в биополе совсем отсутствовали широкие уровни сентиментальности, чувства были чётко разграничены и разделены без всяких переходов настроения. Она терпеливо, как младшему, объясняла:
- Володя был в гостях у друга и возвращается в город, где будет работать. А я еду с ним, чтобы устроить жить у тёти.
Так и не успевший сказать в своё оправдание ни слова Владимир на молчаливый вопросительный взгляд шофёра только развёл руками, мол, всё сказано.
- Ладно, знакомые, садитесь в кабину, - разрешил, наконец, парень.
- Я – у окна, - непоколебимо уведомила Зося.
- Да садись ты рядом, не боись, - с досадой сказал шофёр, - я уже с ярмом. Вот и опять же моя бабка говаривала: рыжие – жаркие, а ты, я гляжу, поперёк бабкиного опыта – сосулька. - Ещё раз насмешливо предложил: - Садись рядом – будешь меня охлаждать, от сна караулить на жаре. Лёг поздно, подняли рано, задрёмываю на ходу.
- А я никогда никого и ничего не боюсь, - отпарировала кремень-Зося, никак не желающая смягчиться. – Просто я люблю ветер и воздух.
Водитель раздумчиво перевёл взгляд с неё на Владимира.
- Ну, лейтенант! Если тебя когда угораздит выйти за неё замуж, мне тебя жаль!
- Замуж выходят девушки, - Зося была неумолима. – Женатым тем более надо об этом знать.
- Нет, жениться на тебе невозможно, можно только выйти замуж и терпеть бабу-мужа.
Не смущаясь, уверенная в себе девушка всё же оставила последнее слово за собой:
- Я предпочитаю равные браки. – И как об очевидном, добавила спокойно: - У нас с Володей, если случится, то будет так.
Парень нервно-восхищённо хохотнул и ещё раз оценивающе посмотрел на вырастающую укротительницу будущих мужей и смущённого Владимира, который не находил, что сказать, чтобы не обидеть и девушку, которая даёт ему кров и, как ему казалось, просто дурачится над шофёром, а потому не воспринимал всерьёз её последних слов, и водителя грузовика не рассердить, услугой которого они хотят воспользоваться. А тот, отчаявшись пробить броню Зоси и вывести лейтенанта из нейтралитета, сердито махнул рукой из кабины и стал удобно устраиваться за рулём.
- Да загружайтесь вы, как хотите, только быстрее, я и так с вами проваландался сколько. Не успею сбагрить доходяг, председатель самого сдаст.
И всё же не удержался, чтобы не зацепить гонористую девушку ещё раз:
- Не прищеми дверцей чего-нито, рыжая. Да не жмись к лейтенанту – простудишь.
Но Зося не отвечала. Главное сделано – они едут, и рядом с ней – её Володя. В этом она была твёрдо уверена.
- 8 -
Водитель плавно стронул машину с места и медленно повёл её, старательно объезжая рытвины и бугры, чтобы как можно меньше беспокоить двурогих смертников в их последнем пути к гильотине. Но молчать он не мог. Не мог и по характеру, и по специфике профессии, и потому, что тянуло в сон. Для чего же берут попутчиков, как не для того, чтобы выложиться без опаски незнакомым людям, с которыми, вероятнее всего, больше никогда не встретишься, да и самому послушать, как живут другие, сравнить себя с ними, может, кто и хуже, и то - в радость.
- Да, лейтенант, я вижу, ты уже и не пищишь, а только как мышь сам лезешь в пасть к змее. Всё равно я тебе завидую: ты видишь, что получишь, да и рыжая – девка не плохая, вырастет, обломается, справная баба будет в помощь. А я вот женился, а жену свою впервой увидел только на второй день после свадьбы.
Он замолчал, предвкушая удивлённые возгласы и расспросы, но дождался только обидной реплики от рыжей зануды:
- Пить надо меньше.
Нет, с этими нормально не побеседуешь, собой живут, отгородились от мира намертво, боятся поделиться радостью. Жизни ещё совсем не знают. Лейтенант – тоже. Разве война – это жизнь?
- Надо, - согласился водитель. – Я всегда согласный, - помолчал и добавил, - только потом.
Он шумно выплюнул окурок в окно, потянулся натруженной взмокшей от пота спиной и миролюбиво продолжил:
- Вернулся в 44-м в октябре из госпиталя подчистую, ещё сапёры с трофейниками збирали мины и броню усякую, а селяне перетаскивали с огородов, упрятанных в чащобах да середь болотин, усё, что осталось после наших и немцев. Тоска – смертная. Всё порушено, народ – одно бабьё, и усе на одно лицо и одного возраста: по виду – за пятьдесят. Никого не узнаю. Потом, правда, присмотрелся, стал различать, да ещё как!
Он тихо рассмеялся давней радости узнавания.
- Их много, а я один вернулся, да ещё и целый. Что отметина на лбу, так она не в счёт, всё остальное в порядке, всегда на взводе.
Зося непроизвольно фыркнула и высунула голову в окно, придерживая медную косу, чтобы не растрепалась.
Шофёр продолжал свою историю:
- Отметину-то мне поляк зробил в Варшаве, будь она проклята, сколько там наших из-за угла прибили – не счесть! Приостановил я как-то свой ЗИСок у одной хаты, дай, думаю, пожрать чего-либо попрошу или выменяю, уж больно сосало в брюхе, давно толком не ел. Подхожу, дверь адчиняю, бац – и я уже в госпитале! Он, пся крев, видел, как я подъехал один, и караулил, да выскользнул, видать, топор у него, или я в последний момент дёрнулся, только жив остался, слава тебе, господи, вождю нашему, партии и правительству. Что потом было, не знаю, только думаю, что кто-нибудь из наших всё же углядел, подоспели, расквитались, а меня, бессознательного дурня, санитарам сдали.
Варшавский герой помолчал, потом философски заключил:
- Может, мне и подфартило: кто ведает, доехал бы я до Берлина как ты, лейтенант? Только с той поры каждый пан-поляк для меня ворог.
Он сказал это с такой яростной злостью, что не верилось, чтобы она когда-нибудь утихла. Война не стёрла, а проложила границы между русскими и людьми других наций, она рождает врагов, а не братство народов, как думали те, кто не воевал, а перекраивал и перекрашивал карту Европы.
- Сначала я стеснялся своей рожи, - продолжал шофёр, - но быстро понял, что отметина моя не отталкивает, а наоборот, притягивает: каждая баба старалась погладить боевой рубец, я-то молчал, как его заработал. Короче, освоился и, как полагается, загудел. А тут ещё, что ни неделя, стали возвращаться наши мужики, кто без чего, ни одного целого, гляжу на них и сам себе завидую – подвезло, спасибо пану-поляку, жаль, если не пришибли его тогда. Каждый возврат – праздник с загулом на усё село.