- У меня всегда были подозрения, что вы – русский разведчик.
Владимир, задумавшись и не расслышав шагов за спиной, не сразу и осознал, что разоблачающая русского шпиона короткая фраза на родном немецком языке предназначена ему. А когда осознал, то сразу догадался, что принадлежит она тому самому сослуживцу по шифровальному отделу, имени которого он не помнил и который в день приезда Владимира в город отрабатывал грехи фюрера на привокзальной мостовой, а теперь делает то же самое на этой вот улице. Неожиданно услышанная немецкая речь напугала больше, чем появление за его спиной неудачливого соотечественника. Казалось, что её все вокруг слышат. Он медленно обернулся и увидел внимательные и немного насторожённые глаза на плохо выбритом худощавом лице, ожидавшие реплики на разоблачение. Запираться, пожалуй, было бессмысленно. Да и зачем? Придуманная саморощенным многотерпеливым контрразведчиком микролегенда для Владимира вполне его устраивает. Осталось узнать, чего тот хочет.
- Но я молчал, - дополнил неудавшийся контрразведчик свои первые слова.
Теперь ясно. Дополнение, сделанное после многозначительной паузы, объясняло всё: несомненно, только что придуманное давнее молчание требовало теперешней оплаты. Намёк был прозрачен и понятен: жизнь в плену, очевидно, не из приятных.
Нужно и хочется немного заплатить, но и напугать его так, чтобы отбить желание шантажа или болтовни, к которой, как надеялся Владимир, бывший сотрудник секретного шифровального отдела не склонен, иначе вряд ли попал бы в элитное тыловое учреждение. И всё же, верил Владимир, только страх, успешно и изощрённо культивируемый ведомствами Гиммлера и Геббельса, надёжно запечатают рот соотечественнику.
- Молчи и дальше, если не хочешь, чтобы помогли. Вглядись лучше – ты ошибся. Я ещё на вокзале заприметил твоё внимание ко мне. Ты же военный человек, знаешь, что бывает с теми, кто засветит разведчика, не так ли? Так что лучше не нарывайся, можно и не дожить до освобождения. Понял?
- Да, господин лейтенант, - угроза подействовала немедленно. Лицо вымогателя побледнело, он опустил глаза и смиренно отрёкся от своей догадки: - Я ошибся.
Как приятно разговаривать на понятном немецком языке с понятливым немецким человеком, снабжённым немецкой системой воспитания, гибкой психикой, не то, что с одноплановыми упрямыми русскими. Разве обязательно любую ситуацию доводить до неразрешимого конфликта? Не лучше ли договориться, выйти сообща на компромисс, перекрасить чёрно-белые факты в одинаковый серый цвет? Сообразительный соотечественник всё же заслуживает поощрения: и за разумность, и за то, что свой, немец, попавший в беду не по собственной воле, только не плата это будет, а единовременная помощь. Хвост, даже свой, немецкий, Владимиру здесь не нужен.
- Ты мне нравишься, - грубовато, под русского, одобрил он пленного. – На, возьми на сигареты, - и подал ему две сотни, - нам не жалко. Но больше не попадайся.
- Данке, - тихо поблагодарил бывший сослуживец, совсем не ожидавший такого развития своей выгодной, как ему казалось, затеи, быстро сунул руку с деньгами в карман потрёпанной офицерской шинели, понимающе взглянул напоследок в глаза почему-то помиловавшему его благодетелю и, резко повернувшись, ушёл к своим, откуда за ними подозрительно наблюдали и немцы, и охранник, вот-вот намеревающийся вмешаться в затянувшуюся беседу.
- 2 –
Бывает же так: только обретёшь душевный покой, настроишься на гармонию с окружающим миром, вдруг – бац! – что-то случится, как эта встреча, и вся гармония – к чертям собачьим насмарку. Очень не хотелось бы, чтобы встреча имела продолжение или, что ещё хуже, последствия, но это не зависит от Владимира, здесь, может быть, обозначился прокол похуже того, что мог случиться в военкомате.
Желание бездумного шатания по городу пропало. Владимир вернулся в вокзал, зашёл в буфет, выпил мерзкого водянистого пива, заел бутербродом с подошвой, названной сыром, прихватил пару в дорогу, вышел на перрон, заполненный мешочниками, видимо, основными пассажирами на местных поездах. Чтобы не толкаться, ушёл за угол здания, где ещё оставалась не подпёртой спинами часть стены, и решил ждать поезда здесь. Скамеек не было, приходилось стоять или располагаться прямо на земле, как делало большинство, не боясь испачкать свои потрёпанные одежды, приспособленные для таких поездок.
- Куда едем? – подошёл к Владимиру худой жилистый парень с впалой грудью под ситцевой белой рубашкой с широко расстёгнутым воротом и с весёлыми карими глазами под гладкими и ровными, как наклеенными, чёрными девичьими бровями. На гладких смуглых щеках неровно алел нездоровый румянец.
Парень с первого взгляда понравился. Внешне он походил на Марлена, но если от того прямо-таки разило детскостью и бесшабашностью, то этот, судя по первому впечатлению, внимательным оценивающим глазам и свободным без излишества движениям, был самостоятелен, себе на уме и в меру общителен. С ним, пожалуй, можно будет и время убить, и не слишком выделяться своей формой из толпы, одетой в гражданское.
- В Сосняки, - охотно ответил Владимир.
- Ого! Далековато. Что-нибудь разведал? А оттуда ещё далеко топать?
Владимир не понял, сказал уклончиво:
- Я туда по делу.
Парень понимающе засветился.
- Жмёшься? А я хотел было в напарники напроситься: вдвоём-то веселее и сподручнее. Бери, не пожалеешь. Пожалуй, прав ты – надо подальше забираться, вблизи от города всё выбрали, да и селяне поумнели – дерут втридорога.
Он выжидающе замолк, а Владимир, наконец-то, сообразил, что вся привокзальная толпа безликих мешочников направляется в ближайшие сёла за продуктами питания, а такие же, встреченные в Сосняках на станции, уже возвращались с добычей. Он со своим пустым мешком, захваченным для тайника, вполне сошёл за одного из них. Пришлось разочаровать худого:
- Нет, я не за продуктами, я, правда, по делу.
Парень не смутился и не отставал.
- По делу, так по делу, твоё дело. Скажи тогда, как там у вас с бульбой, салом, крупой? Купить или обменять на скрыню можно?
Если нельзя, он не напрашивался, просто пытался узнать обстановку. Владимиру же напарник совсем не был нужен, и он соврал:
- Я туда еду в первый раз, ничего не знаю.
- К родичам? – предположил парень и, не ожидая ответа, уверенный в своей догадке, сменил тему: - Недавно демобилизовался?
- Три дня, - с готовностью ушёл от разговора о своей поездке Владимир. – Никак не могу привыкнуть к вашей жизни.
Это он сказал искренне. К здешней мирной жизни в одинаковой степени трудно привыкать и ему, чужаку, и любому русскому парню, вернувшемуся с войны и не попробовавшему практически довоенной самостоятельной жизни.
- Привыкнешь, - заверил парень, - нужда заставит, - и посоветовал, обтёсанный нуждой: - Там, у себя, хватай всё, что жуют, вези, пригодится. В городе хлеб по карточкам дают с перебоями, очереди затемно выстраиваются, а в них дети, старики да женщины, плач слышен за квартал, потому что женщины детей грудных и малых, всех, кого можно, с собой берут: хлеб-то дают не только по карточкам, но и строго на голову. Тут же и ворьё со шпаной шныряют, чистят карманы да отнимают карточки у пацанов, а то и выменивают у какой-нибудь малявки, что мать оставила, определив в очереди, на какую-нибудь игрушку, конфету или пряник. Малышам эти вещи, как индейцам зеркальца да бусы – не устоять. Правда, на базаре хлеба - сколько хочешь, но по 100-150 рублей за чёрную буханку из-за пазухи. Ешь – не хочу, когда у меня заработок не больше 700 рублей, да и тот займы обрезают. Войну вот с Японией начали – опять займ, облигации же есть не станешь, вот и приходится выкручиваться. Ты работаешь?