Объяснив свою страхолюдность, он снова перешёл к более приятной теме.
- У них, у немок, возраста не поймёшь: то ли ей тридцать, то ли уже за пятьдесят, одинаково выглядят. Умеют содержать себя в форме, не то, что наши русские коровы: после тридцати или замужества - обязательно поперёк себя шире. Только я подумал, а где ж вторая, как она – вот она – из-за плеча первой глядит. Точно такая же вся белая, как прозрачная, только глаза синее, губы краснее и лицо уже, а лоб выше, и в глазах – любопытство. Посмотрел я в них и обмер, с первого взгляда – наповал. Говорили мне, что так бывает, а я только похабно похохатывал: меня, мол, не страшит, я их столько перепробовал-перещупал, что всё знаю, ничего тайного нет. А тут: на тебе! – вляпался по уши, по хохолок. Говорили мне ещё: ты, чёрный, бойся белых, в них для тебя капкан. Не верил, а вот попался.
Он помолчал немного, заново переживая те давние незабываемые минуты, присел и продолжал:
- Стою, смотрю, глупею и не знаю, что делать, где я и что со мной. Как ватой обложен – звуков никаких не слышу, вокруг ничего не вижу, только глаза её. Чем больше смотрю, тем темнее они становятся. Озноб прошибать стал, - разведчик глубоко вздохнул. – Старшей бы – потом узнал, что сёстры они – захлопнуть перед моим носом дверь, и всё, ничего бы не приключилось. Остался бы и Героем, и славой дивизии, и покорителем баб, демобилизовался бы, уехал к себе в Астрахань к жене и дочке, которую оставил до войны двухлетней и видел один раз мельком в 44-м в 10-дневном отпуске. Так нет! Она, наверное, тоже в замешательстве от моего дурацкого состояния и не желая, очевидно, привлекать внимания соседей к неожиданному визиту странного русского офицера, втянула меня легонько за рукав в прихожую. Сказала что-то сестре, и обе рассмеялись. Необидно, весело, у моей беленькой даже длинные жёлтые ресницы потемнели от смешливых слёз. Старшая ко мне обращается, спрашивает вроде бы, что мне нужно, зачем пришёл? А мне и сказать нечего. Стою как истукан, всё смотрю на младшенькую, весь свет в ней, всё остальное исчезло. Ничего мне не надо, только бы она смеялась, а я бы глядел. И никак не могу отодрать от губ глупую и счастливую улыбку, - он весело рассмеялся, вспомнив себя, недотёпу, в тот момент. – Бормочу, однако, пересилив сухость в горле, «ватер» мне, мол, мала-мала, на рот показываю, не уверенный, что поняли, а сам, чувствую, пламенем занимаюсь. Знаю, что краснею некрасиво – пятнами: скулы да лоб – оттого ещё пуще смущаюсь, в пот прошибло, совсем растерялся герой, победитель и завоеватель Европы, не говоря уж про женский пол. – Он опять поднялся. – Младшая моя тут же разворачивается и пошла за этой проклятой водой. Походка у неё быстрая, вся она стройненькая, талистая, устремлена вперёд, словно летит, с чуть оттопыренным задиком, еле успевающим следом. Ни одного дефекта я не заметил с тыла, всё сделано как надо. Ушла, а мы с сестрой стоим, молчим, говорить-то не на чем. Да недолго младшей не было. Идёт и – надо же тебе! – ещё пуще меня в краску и немощь вгоняет. Несёт в руках, чуть ниже такой же самой грудки, как у сестры, маленький блестящий поднос с узорами, а на нём – высокий стакан прозрачный с водой. Подошла, сделала книксен, «данке» говорит и протягивает поднос. Я с русской дури хватаюсь, конечно, за него, она не даёт, смеётся и показывает глазами на стакан. Я тоже заржал, хоть и выставился болваном, но не могу иначе, раз она хохочет. Беру стакан, пью и вижу, как с башки капает прямо в него, вода солёной стала. Тогда они обе ещё больше засмеялись, и я им вторю – что ещё оставалось делать? – разведчик опять засмеялся как тогда. – Выпил ненужную воду, снова стою столбом, гляжу и лыблюсь. Тут уж они, видя мою полную капитуляцию, взяли инициативу на себя: повели по дому показывать. Только в тот раз я мало что увидел и запомнил, - он рассмеялся ещё громче и облегчённо. – Пришлось ещё не раз прийти. Ничего, поладили, не гнали. С Катрин совсем подружились, но вольностей себе никаких не позволял, даже не хотелось. Просто сидели с ней, гуляли, учили немецкие слова, готовили обед и обедали. Я им продукты таскать стал, не жеманились, брали без отказа – время для них настало трудное, голодное.
Разжалованный капитан присел и утих. Похоже, романтической части рассказа пришёл конец. Дело шло к развязке, к тому, что сделало его, как он сам определил, врагом народа.
- Тринадцать дней мы так дружились с ней – насчитал я уже потом, на пути в Москву, этот несчастливый срок – а на четырнадцатый решил заделать угол их дома. Каменное и плотницкое дело знал, не из интеллигентов, и ребята, озверев от безделья и жадные до мирного труда, помогать стали. Девчата тоже рядом копошатся, с виду хоть и дохленькие, но ничего – хваткие. Закипела работа. Да на второй день и встала.
Неудачливый восстановитель немецкой собственности забрался на нары с ногами, сел, обхватив колени и положив голову на них. Ему всё никак не удавалось найти позу, которая бы умиротворила душу со словами, которые он произносил.
- Как кот на дурной запах, припёрся заместитель командира полка по политчасти и устроил мне шипящий раздолбон. Умел он, не повышая голоса, лить яд на мозги, сверля тусклыми зенками душу. «Ты», мол, «соображаешь, что делаешь?». «Соображаю», - говорю, – «девчатам дом ремонтирую, сами не могут». «А ты знаешь, что это за девчата?» - спрашивает. «Знаю», - отвечаю, – «очень даже неплохие, даже очень хорошие, хотя и немки». «А ты знаешь», - опять гундосит, – «что отец у них был вождём местных нацистов, а муж старшей – штурмбанфюрер? Значит, врагам помогаешь?». «Какие ж они враги?» - говорю. – «Они же – бабы! Разве в ответе за мужиков?». А он мне: «Семья врага, все его родственники – все в ответе, все враги. Забыл приказ товарища Сталина? Не валяй ваньку! Если б ещё кому из местных бедняков помог, ладно, можно было б понять». «А где они здесь, бедняки-то?» - перечу со злорадной усмешкой. Посверлил он меня немного своими злыми глазками, поиграл желваками, ничего не сказал больше и ушёл. На сердце нагадил, в голове колотится, знаю, что не конец, продолжение будет.
Он рывком соскочил с нар, опять заходил как зверь в клетке.
- Так и есть. Только снова принялся за дело, пришёл ординарец командира дивизионного СМЕРШа, зовёт на новое перевоспитание. Прихожу к ихнему майору – здоровенный бугай. Сидит за столом набычившись, орденов поболее, чем у меня, хотя в окопах уж точно ни разу не был за всю войну, в тылу воевал, видно, тоже опасно, раз так наградили.
Разведчик горько усмехнулся, речь его становилась всё замедленнее, отрывистой и почти бессвязной: переживания захлестнули память и мешали словам выстроиться в стройный ряд.
- Доложился. Сидит, глядит совой и молчит. Выдерживает. Бумаги какие-то переложил, что-то написал, опять смотрит и молчит. Минут пять так мурыжил, пока не буркнул: «Бузишь? Врагу помогаешь?». Теперь я молчу, жду полного залпа, чтобы увернуться наверняка. Да не по силам он мне, герою и разведчику. Слабак я оказался против него. «Кончай свою вражескую стройку», - приказывает. Начал я потихоньку заводиться: не люблю наглости, не люблю, когда на горло наступают, не умею себя слабым чувствовать. «Не могу», - отвечаю, – «пока не кончу: стыдно будет перед всеми и перед самим тоже». «Ничего, переживёшь, если не хочешь загреметь», - угрожает. Не отвечаю, всё внутри колотится, аж шатаюсь, еле сдерживаюсь. И чего, тупари, привязались? Видать, сломать хотят, не нравятся им герои, не по нраву, что не по-ихнему, власть боятся потерять. А он цедит дальше: «А мы на тебя документы собрали». У меня ещё больше всё похолодело внутри, а садист, помолчав и насладившись моим серым видом, добавляет: «Хотели в наркомат послать для оформления». И снова замолчал, не досказав зачем: то ли на работу, то ли в подвалы. Потом смилостивился, паскуда, уточнил: «После войны у нас работы больше будет, ответственные люди нужны». У меня отлегло, чуть с радости не рявкнул: «Спасибо за доверие, служу Советскому Союзу», да опомнился, сообразил, куда он меня сватает. Ни при каких обстоятельствах я не хотел бы служить у них: уж больно насмотрелся за войну на их работу и методы. Стрелять своих в затылок никогда не научусь. А благодетель мой продолжает укоризненным тоном, нимало не сомневаясь, что я сомлел от его предложения и лапки кверху: «Жена есть, дочь, а ты вражеских любовниц в открытую заводишь». Всё во мне скопилось и перемешалось тогда, бурлило, ища выхода: и ненавистная перспектива попасть в НКВД, и обида за унижение и невозможность отстоять своё право на завоёванную мной мирную жизнь такую, как мне хочется, и обида за Катрин, и невозможность ответить и что-то изменить, - всё замутило мозги, я и огрызнулся с горечи: «Не я один такой». У него аж уши вперёд подвинулись, а потом и вся башка, думает: сейчас я начну закладывать своих, чтобы надёжнее застолбить место в их паршивой шараге. «Кто ещё?» - спрашивает тихо, будто мы с ним уже два сапога – пара. Я и выдал: «Говорят, ваш Берия тоже по этой части не промах: ни одной симпатичной бабы в Москве не пропускает».