- Я буду выглядеть жалким придорожным сорняком в нашем цветочном букете, - немедленно бодро и вычурно выразился он в забывающейся немецкой манерности.
- Как красиво! – мечтательно произнесла Любовь Александровна, просияв от комплимента всем лицом. – Будем считать, что цветущий сорняк и увядшая роза – достойное сочетание в букете, согласны?
- Относительно увядшей розы – нет, - настаивал на своём учтивый кавалер.
- Ладно вам! – упрекнула Горбова за ненужную кобенистость. – Вашу молодость ничем не подменишь, не заслонишь.
Она подошла к Лиде.
- Дай-ка я расцелую тебя ещё раз, самый мой родной человек на земле, - притянула к себе с готовностью прильнувшую к ней всем своим мягким телом всхлипывающую хозяйку и расцеловала в обе мокрые щеки. – Ничего не хочу так, как счастья вам с Петей. Присядем на дорожку.
- Ты будто уезжаешь, - заподозрила что-то, усаживаясь, Лида.
- Кто может сказать, что с ним случится в следующую минуту? – философски бодро произнесла, успокаивая, Любовь Александровна, и Владимир согласен был с ней как никогда. – Вставайте, мой кавалер, ведите свою даму на вечерний моцион.
- 17 –
Они вышли на улицу, провожаемые Лидой, прижавшей стиснутые ладони к груди. Любовь Александровна помахала ей поднятой рукой, улыбнулась и подхватила Владимира под руку.
- Извините старуху за неумение ходить под руку, - повинилась оживлённо, тесно прижимаясь к спутнику. – Всегда мечтала о такой прогулке с опорой на крепкую мужскую руку, с чувством надёжной защиты и полной зависимости, да вот никак она не удавалась: Алексей – не любил, с Иваном мы в городе ни разу не были, а в деревне разве прогуляешься? Кумушкам на смех! Да и – война!
Сначала оба, не умея, шли неуклюже и слишком тесно, мешая друг другу. При каждом касании её твёрдого худого бедра по телу Владимира пробегал не жар, а холод. Он никак не мог расслабиться и отдаться на волю равномерного шага, всё время памятуя о её безнадёжной болезни. Ему по молодости казалось, что каждое касание обречённого тела обволакивало и его смертью, и он немножко сторонился, напрягая отставленную руку, пока они не приспособились, не нашли общий ритм и не пошли в ногу, вместе и порознь, временно соединённые прихотью целеустремлённой женщины.
- Как хорошо! – радуясь прогулке, тихо выразила свой восторг Любовь Александровна. – Какой чистый вкусный воздух – прямо не надышишься.
Владимиру он казался чересчур влажным и душно-затхлым.
- Тепло и покойно, - продолжала радоваться вслух спутница, а его немножко знобило и от вечерней прохлады, и от неуверенности.
- Посмотрите, как нежно трепещут в предсонном разговоре блестящие листья деревьев…
Он посмотрел и увидел обвисшую, чуть колышущуюся, пыльную листву акаций и тополей.
- Разъяснилось, будто специально для нашей прогулки: солнце позолотило голубые облака…
Владимир видел мрачные тучи, закрывавшие почти всё небо, и бледный немощный закат.
- Сколько яблок: деревья, будто в новогодних шарах…
Он равнодушно взглянул на оставшиеся, ещё не оборванные, жёлто-зелёные подгнившие яблоки на низкорослых, порой изуродованных, яблоньках за заборами и не разделил её сравнения.
- Травка-то! Посмотрите, какая зелёная травка! Как хорошо в ней смотрятся поздние одуванчики…
Трава, на его взгляд, была пожухлой, пыльной, а бледно-жёлтые головки одуванчиков – мелкими.
- Вы заметили, какие у нас красивые люди, какие добрые лица…
Владимир вспомнил морды военкома, Шендеровича и того, в чьи глаза они шли посмотреть, и усомнился в её определении.
- И город наш хорош, лучше нет…
Он равнодушно оглядел залатанные свежим тёсом и замазанные свежей извёсткой деревянные дома за разношёрстными заборами и палисадниками, наращиваемые развалины однотипных тусклых кирпичных зданий на подходе к центру города и не разделил предвзятого мнения чересчур оживившейся спутницы, с тоской вспомнив опрятные, мощёные камнем, улочки и асфальтированные широкие проспекты Берлина, украшенные стройными непрерывными рядами каменных зданий с красными черепичными крышами.
- Пожалуй, правильнее сказать – лучше не было. Белые домики все в бело-сиреневых садах, цветы – всюду. Свислочь, причудливо петляя через весь город, освежает всю округу прохладой и зелёными берегами, заросшими свесившимся ивняком, или зелёными лужками с золотистыми, синими и белыми цветами, радует глаз. А уж если рано утром свежее солнце кинет золотистую рябь на воду, так губы сами собой растягиваются в улыбку.
Они уже вышли на центральную площадь.
- И надо же! Почти всё разрушено, а эта архитектурная мертвечина, каземат для главных чиновников, - она коротко махнула рукой с сумочкой в сторону местного рейхстага, - почти не пострадала. Даже костёлу – красе и гордости горожан – досталось, а пантеон серых умов – целёхонек. Где ж божья правда?
«Правда, наверное, в том» - тупо думал Владимир, так и не освоившийся с идущей рядом женщиной, излучающей холод, несмотря на восторженные красивые слова – «что бог оставил русским это массивное здание как напоминание о том, к чему они придут со своим фюрером – к всеобщему монументальному склепу».
- Как у нас со временем, Володя? – спросила Горбова, прерывая его мрачные мысли.
Он посмотрел на часы.
- Почти пять.
- На всякий случай придём на полчаса раньше, хорошо?
- Как хотите.
- Потерпите, Володя. Вы не представляете, до чего коротки и, в то же время, долги эти полчаса.
Она опять заговорила загадками, ещё больше пугая и отстраняя от себя спутника.
- Как вы думаете – что такое жизнь?
Ему и думать долго не надо было, он, основываясь на опыте последних месяцев, твёрдо знал:
- Преодоление, постоянное преодоление.
Она усмехнулась. На оживлённой главной улице города на них оглядывались, заинтригованные необычным видом неравной пары, но они не обращали внимания, медленно и связанно продвигаясь к неясной цели: она, погружённая в свои мысли, не имеющие ничего общего с тем, о чём беспрерывно, перескакивая с предмета на предмет, говорила, а он, смирившийся с ролью подневольного поводыря и старавшийся не оглядываться по сторонам – в свои.
- А зачем? Зачем это беспрерывное преодоление?
Вот этого он не знал.
- Нет, Володя, смею вас уверить, что вы ошибаетесь. Жизнь – это любовь.
Для него это красивое определение ничего не значило: его никто не любил, и он – тоже.
- Не только любовь между мужчиной и женщиной, но и любовь посильнее – к детям, к родителям, а также – к людям, к животным, к природе, ко всему, что заставляет громче биться сердце. Любовь – это жизнь, и – наоборот. Так просто и понятно.
«Живут и без любви», - подумал Владимир о себе, а она, словно подслушав, категорически отмела его старческое брюзжание.
- Нет любви – нет и жизни. Остаётся простое прозябание, бессмыслица. Зачем понапрасну коптить ясное небо? Лучше смерть и избавление от мук.
Для него смерть была просто чёрный мрак и ничего более.
Они так же, как с Мариной в прошлый раз, подходили к зданию НКВД по противоположной стороне улицы.
- Сколько нам ещё терпеть? – с натугой, тяжело дыша то ли от усталости, то ли от волнения, спросила Горбова.
- Минут 15-20, - сухо ответил Владимир, - сейчас без четверти шесть.
- У вас хорошие глаза? Отсюда вы его увидите?
- Увижу.
- Тогда давайте походим здесь помедленнее у забора, чтобы не мешать людям.
Она отпустила его руку, и они пошли, пропуская увеличивающийся поток пешеходов, вдоль забора из нетёсаных досок и горбыля, отгораживающего строящиеся здания, медленно приближаясь к кратчайшей прямой от входа с белыми колоннами и пока ещё не потревоженной дубовой дверью. Дошли до памятной газетной витрины, постояли около неё, будто заинтересовавшись печатными новостями. Владимир всё время искоса посматривал на жёлтую массивную дверь, торопя время и смершевца, всё сильнее нервничая и проклиная себя за то, что дал втянуть в непонятную опасную затею Горбовой.