- Ну, як, ожил? – поинтересовался довольный дед у обильно вспотевшего и раскрасневшегося гостя. – Грузински, вышейши сорт, на толчке добыл, лепш не быват.
- Спасибо, - бессмысленно улыбаясь, ответил осоловевший Владимир – Словно заново родился. Можно и на работу идти.
- Погодь мал-мала, без тебя не соскучатся, - забеспокоился дед, не успевший узнать, куда и кем устроился полюбившийся парень. И говорили-то они мало, особенно – тот, и не сделали ничего вместе, а всё ж притягивало друг к другу, будто души, соприкасаясь, находили успокоение. – Тебя куда зачислили-то?
- Во вторую колонну шофёром на грузовик, - похвастался Владимир своим успехом.
Водяной налил себе ещё чаю, послабее, и отхлебнул с шумом, не поднимая глаз на нового шофёра, как видно, не разделяя его энтузиазма. Тот даже забеспокоился, и, оказалось, не напрасно.
- Да… - прошамкал, наконец, всеведущий автодед, слегка поперхнувшись от досады и смущения. – Ну, ничога – усе так пачинали.
- Как так?
- Дык я ж табе у прошлы раз гуторил, што Шендерович не дасть новенькому сразу цельный грузовик. И не дал, зрозумею. Усе, хто во втору колону назначаются к Алёшке Поперечке, якого он на нюх не выносит, но держиць за труд, усе пачинают з рамонту сваёй машины. Мож, цебе павезёт. Вось кабы!
Владимир так и сжался от новой обиды. Сколько он их здесь уже перетерпел, и, похоже, числа им не будет. За что? Зачем Бог препятствует его возвращению на родину? Зачем прежде долго водит по русской пустыне, как иудеев? Тихо обманув, Шендерович, видно, даёт понять, что золотая сделка до того мелка, что нисколько не сокращает дистанцию между ним, главным механиком, и простым шофёром, к тому же новоиспечённым по его воле, и пусть последний не обольщается – получит он только то, что захочет дать главмех. «Ладно, жид», - подумал Владимир со злой яростью, забыв о боге, - «посмотрим, кто будет смеяться последним». А пока надо терпеть, терпеть и запоминать обиды. Больше ничего не остаётся.
- Да ты не вельми тужуйся, - начал успокаивать подопечного сердобольный дед, почувствовав, что нанёс удар под дых своим неосторожным предположением, - Алексей – мужик правильный, своих в обиду не даёт, усе дапамогут, хутка сварганят твово грузовика, и покатишь, як на новом. Наливай ещё для расслабления.
- Нет, - отказался Владимир, - спасибо вам, я и так засиделся. Хватятся, скажут, лодыря приобрели.
- Сегодня не хватятся, - опять успокоил дед, никак не желавший отпускать хорошего человека. – Фамилие-то твоё як?
- Васильев.
- Василёв, значит, - уточнил дед и, протянув руку, представился сам: - А моё – Шкварок. Чуешь, яка вкусна фамилия? А имя – Петро Данилыч. Вось и познаёмились повзаправдашнему. Тильки ты меня не выкай, ладно?
- Ладно, - согласился Владимир. – Вы ж говорили, что ваша фамилия Водяной. Я ещё удивился и обрадовался, услышав сказочное имя.
- Не, - отказался от сказочной фамилии Шкварок, - то – прозвище. Ты присядь ишшо на чуток, - засуетился он, обретя возможность удержать рядом славного парня. – На, вот, откушай драников, старуха з ранку сварганила. А я цябе хутка наведаю, як стал Водяным – обхохочешься, - он всячески стремился загладить впечатление от своего нетактичного предсказания о грузовике и вернуть парню хорошее настроение.
Владимир тоже не решился обидеть желавшего ему добра деда и, налив полкружки чая с умеренной по опыту заваркой, принялся за предложенный драник.
- Ну, як? – поинтересовался Водяной прежде, чем посвятить в тайну своего прозвища.
- Вкусно, - успокоил изготовившийся слушатель.
- Добра. Тады слухай. У сяле мяне нихто и не ведал по пашпорту, усе – Водяной да Водяной, - начал дед рассказ. – А виной таму – девки.
- Любителем, наверно, в молодости были? – подначил Владимир.
- Хто ж их не любит? – признался клеймёный девичьим озорством. – Мине и счас дюже приятно на их глядеть, а тады – и вовси глаз не мог отвесть, так и приманивали красули. Гадков-то було к шашнадцати, ужотка и сила мужчинская стала выпирать – ночью одеяло шалашом поднималось.
Владимир невольно рассмеялся, несказанно обрадовав деда.
- Як-то углядел, што наши крали повадились купаться на дальнем крае пруда, где была маленькая поляна, заслонённая вётлами, ивами да орешником. Рыбацкое место, а они похитили. Выставят кордон из одной с дрыном, а остатние мутят воду телесами, а они у них – ого-го! – такие, что волна до другого берега добегает. Кольки разов я пытался и ужом, и ежом добраться и подглядеть, но ничого, окромя дрына над галавой не углядел. Асаблива хотелось поглядеть на Маруську. Личико у яё справное, вельми мне ндравилось – погодок со мной, а што ишшо есть – не видать в адёже. Вдруг ноги враскоряку? Хлопцы ржут, гуторят, дитёв лепш лепить, а мне усё хоцца, штоб была она як бярозка стройная. Ну, прям, невтерпёж побачить!
Дед смочил пересохшее от дразнящих воспоминаний горло и продолжал:
- Лады, кумекаю, раз посуху не подлезть, доберусь по воде. Не так, так этак, а подгляжу. Такой был настыра и шкода. Счас бы, кажись, сам себя отлупцевал за придурь.
Нет, не стал бы лупцевать себя Водяной – видно было по его повлажневшим от удовольствия глазам и размякшим усам, что очень нравится себе молодой и настойчивый.
- Я так змолоду: задумаю – сроблю, штоб ни стоило.
Высказав преамбулу ко второй части байки о перерождении Шкварка в Водяного, дед принялся и за неё саму, всё больше и больше увлекаясь давними воспоминаниями.
- Ссёк на болотине кочку, пришпандорил на голову, опутал для камуфляжа кумпол, выю и руки ветками ивы и длинной травой, вставил в рот черенок от камышины, штоб дыхать, штоб над водой, як у лягвы, одни зенки были, и тишком поплыл по-над берегом, еле-еле семеня ногами. Вода тёплая, приятно, тильки малявки у тело торкаются, то ли стараются што отгрызть, то ли сослепу. Слышу рёгот и визг девчачий, видать, бултыхаются, ну, будет кино мне.
Дед задребезжал масляным смехом, словно до сих пор сидел в той тёплой воде.
- Подгрёб до девок шагов этак на двадцать и захолонул, тильки сердце колготится так, што, если б была у пруду фашистская подлодка, то ихний слухач принял бы за глубинную бонбу с включенной боевой механизмой. Вот-вот разорвётся от немыслимой документальной фильмы. Девки сгрудились голышом на мелкоте, стоят у воде по пупок, подскакивают и брызжут друг на дружку, визжа от задору. Я аж обомлел: стольки титек! И все разные! Николи не думал, што они таки разные. Прыгают на теле мячиками, того и гляди оторвутся, так и хочется поддержать. У Маруськи лучше всех – круглые як шары и сосцы напярод, глаз не отвесть.
Подводник радостно заржал, вытирая заслезившиеся глаза, не вытерпевшие эротической сцены прошлого.
- От наваждения я и рот расшеперил, дурень. Камышинка моя тильки и ждала гэтага – юрк со рта, булькнула и закачалась в метре ад галавы, скрытно не дотянешься. Гэта ишо б ничаго, да у раззявленный рот тут же вода всунулась, такая противная – тёплая и мутная, илом пахнет, застряла в горле так, што кашлю наделала. Почёл я бухать под водой, выпущая громкие пузыри наружу, а потом не удержался и стал надрываться на воздухе, забыв о маскировке, лишь бы горло прочистить от той удушающей воды.
Дед вздохнул, припомнив подстерёгшую его в самый интересный момент неудачу.
- Русалки мои развернулись разом ко мне и застыли, покрывшись синими пятнами от страха. Даже не прикрылись руками, глядя помертвевшими круглыми глазами на кашляющую травяную башку, вынырнувшую з воды. Потом як взвизгнут, тож разом, одна пущей другой, и – наперегонки на берег. Наклонились наперёд, штоб хутчей выбраться, так что снизу я вижу одни теснящиеся жопы, толстые и блестящие от воды и солнца. Ничога боле не вижу, не вижу и якая Маруськина, мельтешат перед глазами ядрёные окорока, под платьями и не видать було, што таки здоровенные. Выкарабкались кое-как, по-собачьи, на берег и припустили сквозь поляну голиком прям у сторону сяла, кричат истошно: «Водяной, водяно-о-о-й» и аж воют, а за ними услед – схрона с дрыном, будто гурт гонит з водопою. Убёгли, а я так и не разглядел, где Маруська, и як у яё нижей пупка.