Владимир выложил на газетку из котелка свои оставшиеся припасы и рассказал о нежданных-негаданных помощниках.
Дед, колдуя над мелкой алюминиевой тарелкой, в которой подогревал серо-сизые от плохой муки пополам с картошкой оладьи, поделился своими соображениями относительно знакомых Владимира.
- Ты с имя асцярожна – воны зэки.
- Кто? – переспросил Владимир, не знакомый с коротким нарицательным русским словом.
- Заключённые, осуждённые. Тильки без сторожов. Срока у их невялики, живут у зоне, а працовать сюды сами приходят – Шендерович узял за мастацтво. Пропуска у их есць, а сами прозываются пропускниками. Не позже якой-то годзины должны быть у зоне, а то больш не выпустят.
Он поставил согретые оладьи в тарелке-сковороде на фанерку на столе, увидел сало и посетовал:
- Што ж не сказал! Я бы их на сале зажарил, шкварки бы были. Вельми люблю шкварки, не зазря – Шкварок. Можа, потерпишь чуток?
- Потерплю, - согласился Владимир, чувствуя усталость во всём теле и единственное желание прислониться к стене и хорошенько вздремнуть.
- Гэта бы ничога, - продолжал характеристику парней дед, - да воры они жутчейшие! Наши их кольки раз имали, гуторили по-доброму, потым били, ничого не дапамогло. Хвороба, видаць, у их така. Гляди за добром своим – увядуць.
Он ещё что-то говорил, как жужжал, постепенно отдаляясь куда-то, пока совсем не пропал. И возник вновь всего лишь за 10 минут до конца перерыва, когда осторожно растолкал Владимира, справедливо полагая, что сон лучше всякой еды.
- Сморило? Сидай швыдчей, поешь, зусим полегчает.
Они торопливо съели всё, что было, причём больше старался Владимир, у которого вдруг проснулся звериный аппетит, запили горячим чаем, и, потянувшись, нахлебник заспешил к студебеккеру, а дед к рельсу, оказавшись тем, кто огорчает автобазовский народ утром и радует вечером.
«Не надрывайся, сынок!» - услышал Владимир напутствие вслед и не сразу сообразил, что так назвали его, назвали впервые в жизни, и не обернулся, боясь взгляда глаза в глаза названному отцу, даже не предполагавшему, что названный сын из тех, что убили настоящих его сыновей. Мгновенно навалилась давняя сиротская тоска, мерзкое чувство неполноценности и острое желание хотя бы раз увидеть, хотя бы одним глазком, в щёлочку, тех, кто дал ему жизнь. Порой в горькой иронии думалось, что его-то уж точно нашли в гнезде у аистов, рождённым не от людей, а от каприза Бога. Гевисман говорил: «От генов не отвертишься». Так и есть. Понятно, почему он здесь, сын русских шпионов в шкуре американского шпиона. Яблочко от яблони недалеко падает. Наследственность сработала. Какой уж тут «сынок»? Мерзавец, не меньше, а больше – враг.
Лишённый защитного тепла материнского сердца, духовной защиты родителей и родственников, он вышел во враждебный людской мир с обнажённой душой, не умея толком различить добро и зло, любовь и притворство, дружбу и корысть и, заполучив многочисленные шрамы, сжал, в конце концов, створки душевной раковины, напрочь отгородившись от жизни, так и не познав главного: любви матери, дружбы отца, беззаветной верности родных, самоотверженной преданности друга, безответной жертвенности любимой и безоглядного доверия ребёнка. Вот потому, услышав необычайное обращение «сынок», Владимир не поверил, отнёс его к числу гипертрофированного выражения привязанности деда, а не к выражению зарождающихся родственных чувств, не дал знака деду, что слышал и понял, что рад, ушёл чужим, как хотел.
У студебеккера уже вовсю трудились Юрка с Алёхой.
- Маровой назначил зама Авдею, - сообщил Юрка новость. – Шушера! Мы ему чернуху раскинули, что помогаем тебе по закидке Фирсова. Прикроешь?
Главное Владимир понял: они снова вместе, и с лёгким сердцем обещал:
- Прикрою, я буду в ответе.
- Лады, - удовольствовался Юрка само собой разумеющимся ответом и вернулся к делу, которое у них было общим и всё тем же: переборка мостов.
Они опять дружно вкалывали, не замечая времени и не щадя сил, слаженно и профессионально, и снова, как и утром, вынуждены были прерваться, остановленные припадком кашля уже у Юрки. Теперь Алёха усадил друга к нагретой солнцем кабине, укутал крупно содрогающуюся грудь своей курткой и оставшимся чистым тряпьём и сам присел рядом, придерживая болящего за плечи. Владимир принёс и поставил перед ним котелок с уже тёплым, захваченным у Водяного, чаем, который они называли, очевидно, за слабость заварки «байкалом». Большего он сделать был не в состоянии и испытывал чувство беспомощности и некоторой вины за то, что пользовался трудом очень больных людей.
- Вам бы подлечиться немного в специальной лечебнице, где-нибудь в тёплых краях, знаете о таких? – снова высказал он прежнюю очевидную мысль, не зная, как ещё выразить сочувствие.
Здоровые редко могут помочь больным удачным советом. Известно ведь, что совет удачен, когда обоснован знанием и опытом, а откуда они про недуги у здоровых? Поэтому все их советы не более как оправдание своему здоровью и всего лишь сиюминутное соболезнование больному. Страдальцев они не утешают, а раздражают.
- Знаем, - ответил Юрка, кое-как утишив кашель и трудно, со всхлипами, дыша. – Были до войны 10 дней.
- Девять, - поправил более обстоятельный по характеру Алёха.
- Да, - согласился Юрка. – Тубдиспансер кликуху имеет. Мы туда из детдома загремели. Здесь недалеко он, тубик, за городом, в сосняке. – Он улыбнулся, вспоминая недолгие дни счастливой жизни. – Фартово там. Воздух смолистый, пахнет обалденно, вдохнёшь и чувствуешь, как кровоточащие канальцы в дырявых лёгких затягивает, в глотке мягко становится, пропадает постоянный привкус железа. Тепло, тихо, балдоха зенки слепит, высоко-высоко вверху ветер расшатывает верхушки сосен, протыкающих небесную синь. Рай, да и только.
- Мастак гнать гамму, - одобрил рассказчика размякший Алёха.
- А жратвы всякой – жопой ешь!
- И надо было, - пожалел упущенное Алёха.
- Молоко, масло, мёд, куры, а хлеба! Бери сколь хошь, и весь белый, батоном называется.
Юрка вздохнул, сожалея, что по глупости не доел то, что само просилось в рот.
- Немцы наш рай разгрохали в первый же день войны, с утра, когда мы ещё кемарили в белых постельках. Нам на окраине досталась одна шальная бомба да пара случайных очередей с пролетавшего низко истребителя. Но и этого было достаточно, чтобы весь персонал занырился в щели и погреба, прихватив и всех придурков. Остались одни доходяги, у которых гниющее тело ещё здесь, а душа уже парит, выжидая момента, чтобы оторваться напрочь, да мы с Алёхой.
Алёха довольно ухмыльнулся их давней хитрости. Похоже, что парни с пацанячьего возраста были себе на уме, не признавали никакой дисциплины и авторитетов, делали, что вздумается.
- Когда все как следует затырились, - продолжал Юрка рассказ о недолгой санаторной эпопее, - пошли мы с Алёхой курочить по кабинетам. Взяли два ящика спирта в поллитровках, одёжу с запасом, прохоря, ёдово – масло, сахар кусками, мёд в бочонке, ляжку мяса и хлеба круглого штук десять.
- Двенадцать, - снова поправил Алёха, не терпящий неточности.
- Да, - опять согласился Юрка. – Допёрли до кустов, там у нас тележка была заначена с вечера, переоделись, нагрузились и расписались на заборе.
- Зачем? – удивился Владимир.
- Что – зачем? – переспросил, недоумевая, рассказчик.
- Зачем расписались? Следы оставили.
Оба беглеца заржали, дружно закашлявшись и развеселяясь от тупости слушателя.
- Ушли мы, понимаешь? – пояснил Юрка. – Насовсем ушли. Ещё до войны собирались – скучно стало. А тубику всё равно кранты.
- Сначала кантовались на какой-то даче вблизи города, потом, когда жмурики стали уносить шкуры, перебрались в пустую заколоченную хату с печкой и мебелью, там и немцев дождались. Нас, фитилей, они не трогали, брезговали, боялись заразы. Чего ещё лучше? Целыми днями шныряли по брошенным домам да по барахолке, жить можно было. Недолго, однако, лафа светила – загребли скоро облавой на толчке: собирали эшелон в Германию. Мы им не понравились, нас выпустили, но обер-полицай из местных предупредил, что если ещё раз попадёмся без аусвайса, отправит в крематорий. Мог бы и не тянуть, да, наверное, решил, что и так скоро дуба дадим. А нам не хотелось.