Она молча прошла несколько десятков шагов, примеряя непонятный дуализм Владимира к себе и, наконец, решительно отвергла его:
- Я сторонница ясного «или-или», компромиссы унижают обе стороны.
«Где ж тебе, милая девушка, знать о настоящих унижающих компромиссах, цена которых – свобода и жизнь», - усмехнулся Владимир про себя, оправдывая жестокость мышления спутницы молодостью, а главное – отсутствием житейского опыта, которого ему, несмотря на собственные небольшие лета, хватает с избытком, чтобы думать по-другому.
- Вы считаете, что мир хуже войны?
- Нет, просто мир – временное и непостоянное состояние, потому что жизнь – всегда борьба.
- И до каких же пор? Пока всё живое не уничтожит друг друга?
Она не желала отвлекаться на детали, тем более спорить об известном всем.
- Пока не победит коммунизм.
Зося нисколько не сомневалась, что думают они одинаково, и ей нравилось, что Владимир отдаёт инициативу в серьёзном разговоре, не делая обидной скидки на возраст и пол, и потому, воодушевляясь, продолжала делиться затверженными гранитными категориями, придавливающими любое инакомыслие.
- И каждый всеми силами, забыв о частном и личном, должен бороться за его победу. Капитализм так просто не сдастся, вынуждая иметь постоянный фронт, по одну сторону которого мы, по другую – они. – «И я в том числе», - подумал Владимир. – Пока есть фронт, ни мира, ни компромиссов не может быть. Или – или. Особенно сейчас, когда в обороне капитализма в результате освободительной войны проделана серьёзная брешь. Нужны те, кто без колебаний уверен в победе и готов пожертвовать всем, даже жизнью. Как Павка Корчагин.
«Я не готов», - опять подумал своё Владимир. – «В эти глобальные смертельные игры я больше не играю. Мне нужно немногое: попасть на родину и спокойно зажить жизнью простого ремесленника или рабочего, иметь семью, растить детей и встречаться с друзьями за кружкой пива в какой-нибудь уютной пивной».
Он не стал интересоваться неизвестным Корчагиным, боясь выдать себя незнанием русских идейных идолов, но Зося, будто угадав его плохое знакомство с боготворимым героем, протянула книжку, которую весь вечер держала в руках словно Библию, и спросила:
- Хотите перечитать?
У неё и доли сомнения не было, что кто-то не читал или не знал о Корчагине. Так, наверное, и было здесь, у русских, а Владимиру пришлось соврать:
- Хочу, - хотя никакого желания знакомиться с молодёжным кумиром не испытывал.
Он взял книгу, прочёл название «Как закалялась сталь» и решил, что, пожалуй, для общего впечатления осилит по диагонали и, может быть, что-нибудь поймёт и о Зосе, и о Марлене, и о Варе, и о Горбовых с Шатровыми, и о Капустине, и о герое-разведчике, загнанном в угол скотского вагона, и о других встреченных по эту сторону фронта русских, не очень-то похожих на самоотверженных идеологических борцов.
Зося оказалась первой такой, по крайней мере, на словах, а он верил, хотел верить, что только на словах, что такая славная девушка не может быть чьим-то непримиримым врагом. Скорее всего, затуманили ей мозги неведомый Корчагин, школа, ещё, может быть, кто-то, придавивший тяжёлым камнем марксистского учения юную впечатлительную душу. Какой она враг? Бутафория! Он, во всяком случае, ничего, кроме симпатии, к ней не чувствует, слишком она честна, чиста и открыта в своих не по возрасту категорических нравственных заблуждениях. Не хватало ещё, чтобы в этом гнусном мире борцами становились и красивые женщины, рождённые Богом для несения в мир умиротворяюще прекрасного. Правда, тётка что-то говорила о том, что Зося – человек с уже сложившимися твёрдыми принципами и собственными незыблемыми житейскими правилами. Ну да выйдет замуж, заведёт детей, жизнь обтешет углы бескомпромиссного характера, и борец поймёт, что для детей нужны не фронты, а спокойствие и мир, а для семьи, как ни крути – большие и малые компромиссы!
И снова она, словно прочитав его мысли, единым махом отрезала, как о бесповоротном:
- Я никогда не выйду замуж, у меня всегда будет одна семья – комсомол.
- Разве комсомол запрещает любовь?
- Нет, конечно, и если встретится человек, который разделяет мои убеждения, мы пойдём вместе в первых рядах комсомола плечом к плечу.
- Но подчиниться его убеждениям вы не захотите?
Она рассмеялась, поняв его тактику.
- Я против компромиссов.
А он, увидев, наконец-то, её улыбку, так шедшую ей, преображая в задорную девушку, что когда-то, повиснув на заборе, дразнила их с Марленом, решил, что душевный её забор ещё не так прочен, в нём остались пролазы.
- Что с вами, Зося? – осторожно спросил Владимир, почувствовав едва уловимое смятение в девичьей душе и боясь неосторожным словом вызвать мгновенную рефлективную замкнутость. – Отчего вдруг такие непримиримость и ожесточённость? Что-то случилось?
Похоже, она ждала этого вопроса, ждала с самого начала их прогулки, потому что не замедлила с ответом, освобождая сердце от давящей тяжести большой и незаслуженной обиды.
- Завтра в школу, в последний класс.
- И что? Вы затосковали?
Оставив без внимания сентиментальное предположение, Зося выговорила, наконец, самое главное:
- Меня исключили из кандидатов в школьный комитет и в городской комитет комсомола. Впервые.
Владимир не мог осознать всей глубины её беды, потому что для него все русские «комитеты» были абстрактными политическими учреждениями, от которых он, слава богу, не зависел, хотя по присвоенным документам и состоял в комсомоле.
- За что же вас наказали так жестоко?
- Не знаю, - опустив голову и пряча глаза, ответила пострадавшая. – Мне ничего конкретного не говорят, но думаю, что за тётю.
Она пока не понимала реакции спутника на позорное отстранение от когорты мини-вождей и потому была сдержанна в ответах.
- Кстати, - решил отойти от незнакомой темы Владимир, - как Ксения Аркадьевна? Уже дома?
Зося подняла голову и испытующе посмотрела на провожатого, проверяя взглядом искренность неведения правды.
- Тётя умерла в день ареста от острой сердечной недостаточности. Так нам с мамой сказали в городском следственном отделе НКВД.
- Вот как! – неподдельно удивился Владимир, услышав неожиданную запоздавшую новость и разбередив, очевидно, глупым любопытством ещё не зарубцевавшуюся семейную рану. Но надо было бередить и дальше, чтобы понять, в чём вина племянницы и как ей снять её или хотя бы убавить. – Разве у Ксении Аркадьевны было больное сердце?
- Она никогда не жаловалась, - ответила Зося. – Но, может быть, на неё так сильно подействовал арест?
- Тогда, значит, он был незаслуженным, - логично предположил дорожный следователь. – В чём же её обвиняли?
- Опять же говорят, что у неё были в оккупации какие-то неразрешённые связи с каким-то неизвестным итальянцем…, - Владимир вспомнил, что омерзительный осведомитель-двойник с нарицательной фамилией для таких людей – Воньковский – тоже намекал на любовную связь Сироткиной с итальянцем, - … и они сохранились после войны, потому что он прислал ей письмо.
Ясно было и без профессиональной подготовки, что Ксения Аркадьевна – ниточка, а узелок – её муж. В нём разгадка ареста и смерти жены и рикошетных гонений на родственников. Приятно даже для такой несложной задачки включить заржавевшее логическое мышление, с помощью которого они с Гевисманом спасли немало своих агентов и ликвидировали русских.
- Кто-то был наказан за самовольную расправу над мужем Ксении Аркадьевны? – спросил он Зосю, заранее зная ответ.
- Я… не знаю, - повернулась она к нему, пытаясь включиться в его размышления.
Владимир не сомневался, что никто не наказан, потому что скоропалительная расправа была, вероятно, санкционирована спецслужбой русских и выполнена по её наущению с молчаливым нейтралитетом.
- Тело для захоронения жене не отдали, так?
- Так, - подтвердила Зося уже слышанное им однажды.
Именно в этом проявилась неряшливость русской контрразведки, позволяющей добраться до узелка. На самом деле трудно представить, чтобы ценный фронтовой разведчик, которых не так уж много и которых знает по именам и в лицо самое высокое командование, был просто так брошен в общий ров и забыт. Этого не могло быть хотя бы из корпоративной солидарности разведчиков, для которых, постоянно рискующих жизнью, немаловажно знать, как поступят с ними и их родными после их гибели. Значит, Сироткин чем-то крупно проштрафился, выносить сор из избы не захотели, а жену решили успокоить первым пришедшим в голову объяснением, нисколько не сомневаясь, что докапываться до правды она не будет. Но на всякий случай вежливо припугнули и сунули пряник в виде права собственности на дом.