- Зося, вам не кажется странным, что столько сделавшего для родины разведчика не нашли возможным перезахоронить с достойными воинскими почестями?
Он решил не раскрывать племяннице жертв произвола НКВД весь процесс своего скрытого логического мышления, а то вдруг она, уверовав в справедливость выводов, бросится в следственные органы с прямолинейным требованием восстановления истины, а там уж сумеют выведать, кто её подвигнул на это, и – прости-прощай Германия и не только она, но и свобода, и здравствуй страшная Сибирь. Поэтому он только подталкивал её наводящими вопросами на критические размышления и собственные выводы.
- Да, нам с тётей было обидно за дядю, - призналась Зося, - а тётя так и вовсе стала неузнаваемой: замкнутой и насторожённой.
«Это хорошо, что обида до сих пор не прошла», - подумал Владимир, – «она постоянно будет зудеть в поисках правды. Хорошо, что Зося хотя бы пассивно не смирилась с несправедливостью, и есть надежда, что когда-нибудь она всё-таки возьмётся за распутывание клубка лжи».
- Потом вашу тётю предупредили, чтобы она помалкивала о казни, и вдруг начали подселять какого-то типа в только что подаренный дом, так? Зачем?
Он-то знал зачем, но хотелось, чтобы и пострадавшая племянница немного больше задумалась над плохо объяснимыми действиями НКВД, которые она принимала на веру, как была приучена.
- Ксения Аркадьевна, наверное, почувствовав нахрапистое стремление типа непременно втиснуться в дом при помощи местного начальства в лице жэковской дамы, напомнила и ей, и, по всей вероятности, другим районным начальникам о том, кто она и кем был её муж, и как достался дом. Могло быть так, как вы думаете?
- Вполне, - уверенно ответила Зося, - тётя была решительным человеком, не терпящим нахальства и унижения. Я тоже думаю, что она попыталась найти защиту у начальников, хотя ничего об этом не говорила, потому что ей по каким-то непонятным причинам этого не удалось, и было стыдно. Тогда она, чтобы не иметь в квартирантах шумную семью с неприятным мужчиной, подселила срочно, не выбирая, нечаянно подвернувшуюся вашу подругу.
Наконец-то они стали мыслить синхронно, и больше всего обрадовало Владимира, что Зося вообще стала размышлять над запретной темой. Нет, Ксения Аркадьевна не просто не хотела иметь шумной семьи в доме, она не хотела иметь конкретного типа, главу семьи, угадав разведчицкой интуицией в нём соглядатая-осведомителя, обязанного на всякий случай наблюдать за ней с обещанной наградой в будущем в виде всего дома. Может быть, чем чёрт не шутит, она даже знала его, знала о его двойной роли и, как могла, защищалась. Во всяком случае, эту игру НКВД-шники проиграли и решили, чтобы не было нежелательных повторений, не церемониться, тем более что послевоенное время позволяло любые открытые нарушения прав личности под видом выявления и наказания пособников немцам. Особенно подфартило им с письмом итальянца, которое вполне могло и быть, а могло быть и выдумано.
- Вам показывали письмо итальянца?
- Нет. Вы что, думаете, его не было?
- Не знаю, - честно ответил Владимир. – А что крамольного могло быть в том письме?
- Разве вы не знаете, что переписка с иностранцами запрещена?
Есть прокол, самозваный Васильев. Маленький, но прокол. Хорошо, что есть и оправдание.
- А разве Ксения Аркадьевна писала итальянцу?
- Не знаю, - виновато ответила Зося, начиная понимать, что и на самом-то деле никакой вины тёти в письме итальянца нет.
- Конечно, нет, - подтвердил дотошный следователь, увлёкшийся своими логическими выводами, так удачно ложащимися кирпичик к кирпичику в оправдательный приговор. – Если перехватили письмо итальянца, то такая же участь непременно постигла бы и письмо вашей тёти. Она, конечно, об этом знала и, естественно, никакой переписки между ними не могло быть. Согласны?
- Да.
Ещё бы ей не согласиться!
- Можно предположить, что и письмо итальянца было довольно безобидным. Скорее всего, он вспомнил их встречи, может быть, приглашал в гости и, конечно, благодарил за какой-нибудь поступок Ксении Аркадьевны, который спас ему если не жизнь, то свободу или карьеру.
- Это ваше предположение ничем не обосновано, - категорически возразила племянница, всё ещё пытавшаяся сохранить нейтралитет. – Не надо придумывать то, чего не было.
- Согласен, не будем, - отступил Владимир, чтобы пойти в обход. – Давайте тогда разберём основные возможные гипотезы о содержании письма. Нам надо хотя бы приблизительно знать это, потому что оно послужило причиной ареста тёти.
Зося молчаливо согласилась, чуть-чуть шевеля какой-то камешек носочком чёрной туфли без каблука и с поперечным ремешком, пытаясь не упустить нить его рассуждений и изредка пытливо взглядывая на перлюстровщика чужих писем.
- О чём же он мог написать? – начал Владимир перечислять гипотезы, которые ему виделись. – Ну, во-первых, ни о чём. Просто написал, вспомнив старые встречи и разговоры. Со скуки. НКВД такое содержание не заинтересует, поскольку ничего преступного в нём нет. Во-вторых, письмо могло быть о любви. – Зося непроизвольно фыркнула, абсолютно исключая это унижающее чувство между советской женщиной, тем более тётей, и капиталистическим мужчиной. – Почему бы и нет? – возразил Владимир, угадав её реакцию. – Ксения Аркадьевна была умной, образованной, интеллигентной и очень обаятельной женщиной, и экспансивный итальянец в суровых условиях войны не мог не заметить этого. Я, конечно, не смею говорить об открытой и взаимной любви, скорее всего такого не могло случиться из-за специфики вечно насторожённой подпольной работы, да и Сироткин не допустил бы ничего подобного во вред делу, и если бы жена дрогнула, он попросил бы её отозвать. Нет, Ксения Аркадьевна ни при чём, - уверенно гнул свою линию следователь. – Если и была любовь, то односторонняя. И вот, когда пушки замолчали, и можно стало заняться собственной жизнью, итальянец решил для облегчения сердца объясниться окончательно. Конечно, он не ожидал взаимности. Между ними – границы и границы, и жизнь в разных мирах, но он – итальянец, ему сдержаться невозможно. – Владимир внимательно посмотрел на Зосю, которая слегка порозовела и не поднимала глаз, не одобряя даже того, что тётя стала жертвой чувства человека с той стороны фронта. Она не верила в эту любовь, и Владимир решил не развивать дальше эту мысль. – Впрочем, для нас и не важно, что было в письме, важно, что оно, если и о любви, то ничем не порочит тётю, а, наоборот, возвышает как человека и как разведчика, не поступившегося делом. Здесь контрразведчикам тоже нечем было поживиться.
- А не проще ли предположить, что злосчастное письмо явилось обычной провокацией? – не вытерпев, подсказала Зося понятную и, на её взгляд, наиболее достоверную гипотезу.
- Провокацией против кого? – живо уточнил Владимир, обрадовавшись её заинтересованности, хотя бы и такой грубой. – Против Ксении Аркадьевны? Кем же она была? Важным государственным чиновником? Известным политиком? Военным деятелем? Может быть, временно законспирированным разведчиком? – Зося молчала. – Она даже в войну была, по сути дела, всего лишь помощницей и прикрытием мужа, а после войны – просто рядовой гражданкой, которую любой местный начальник самого низкого пошиба мог безнаказанно третировать. Какой же смысл провоцировать или шантажировать такого человека и в чём? В чём же прибыль провокаторов? Может быть, вы хотите сказать, что ей в открытом письме предложили сотрудничать с итальянской разведкой, заранее зная, что письмо будет прочитано в НКВД, и получатель заподозрен и наказан? Зачем это итальянцам? От неё же никакого проку?