- Я ж не успею, - возразил Владимир.
- У тебя – два дня, постараешься – успеешь.
«И один из них – воскресенье», - вспомнил Владимир. – «Удастся ли вырваться к Сашке?»
- Куда рейс? – с замиранием сердца поинтересовался у строгого начальника.
- Утром в понедельник узнаешь у диспетчера, - отрезал тот, не желая вдаваться в подробности, и ушёл.
Очень хотелось есть. Обед он проездил, деда – кормильца и поильца – угробил, приходилось терпеть до вечера. Хорошо, что не надо рано возвращаться домой. Он уже решил, что, поужинав в столовой, вернётся на базу и будет вкалывать до тех пор, пока совсем не скиснет. Опять аврал, и жаль, что нет парней. Больше никто не поможет, если не заставят. Придётся самому горбатиться.
Но он ошибся. Почти сразу подошли двое пожилых ремонтников, присланных Подшипником, а следом за ними пришёл и он сам, притащив на спине потёртое, но довольно целое сиденье.
- Вот, ставь, - он отёр пот грязной рукой и незлобиво посоветовал: - Приглядывай за моими, не давай поблажки, а то до конца смены дымить будут, - и ушёл, оставив их втроём.
Поздоровавшись, работяги осмотрели машину, выслушали хозяина и принялись неторопливо и умело за колёса. Пока они снимали и разбуртовывали задние внешние, Владимир снял и снёс на подзарядку аккумуляторы, принёс и поставил новые, устранил люфт руля, сходил за тормозными колодками к Подшипнику. Только тогда работяги, вопреки опасениям начальника, сели перекурить, свернув из газеты по огромной цигарке, начинённой табачным самопалом, от одного запаха которого кружилась голова.
- Чего не куришь? – полюбопытствовал один у Владимира.
- Контузия, - односложно объяснил тот.
- Повезло, - констатировал любопытный, не объяснив, в чём везение.
Разговор не клеился. Владимир не знал, о чём спрашивать, а мужики, очевидно, опасались известного уже всем осведомителя НКВД. Наконец, старший, лет пятидесяти, с редкими рябинами на морщинистом не по годам лице, спросил напарника:
- На чей кулак нарвался?
Второй, лет на 10 моложе, с чёрным чубом с проседью и приличным радужным синяком под левым глазом, осторожно приложив тыльную сторону ладони к отметине, ответил, сердито пыхнув целым каскадом дымных колец:
- На соседский, - и тут же добавил, оправдываясь: - Ему тож досталось.
- Вот те на, - удивился пожилой. – Вы ж, навроде, спайкой жили?
- Жили, - подтвердил отмеченный. – Пока бабы не сцепились, курвы.
Рябой рассмеялся, закашлявшись от дыма и утирая выступившие слёзы.
- Бабы поцапались, а синяк – у тебя.
- Это завсегда так: баба – наизлейший провокатор для нашего брата.
- Что случилось-то?
- Да пустяки и ничего, ежели глядеть с нонешнего остывшего времени, - чубатый ещё раз выдал красивую гирлянду тающих в тёплом воздухе колец и начал рассказывать, как он схлопотал фингал: - Вчерась чуть свет слышу: куры наши надрываются, як будто кто их давит. Толкаю свою, выскочили в исподнем, видим: соседка веткой гоняет их по своему двору, стараясь вытурить в адчинённую калитку – сделал я во внутреннем заборе проход для баб, чтобы шастали друг к дружке, языки чесали и нас с соседом не отвлекали. – Сам он, впрочем, отвлёкся на краткую житейскую аксиому: - Кура, известно, птица – дура, як, впрочем, и баба. – Изложив эту философскую основу своей истории, продолжал: - Лежала, видать, лежала падла одна под забором, копала, копала под собой, остервясь на блох, да и выкопала ход к соседям. А выкопав, пошла, безмозглая, проведать, что там – ей-то без разницы, чья территория – а за ней и остальное дурьё. Один петух остался – большой оказался для дыры. Он и поднял тревогу. На горе первой разбудил соседку. Вышла та порадоваться, что нас грабят, да и нарвалась на стаю на своих грядках. Взъерепенилась, жалко ей стало гороха да иншой якой зелени – свои обжоры есть – гуси, тож гогочут от злости на ворюг. Тут мы и выскочили. Она их оттель гонит, а мы их отсель ловим, гаму и бардака на всю округу подняли, перья и пух летают, к морде липнут, пока одна из ошалевших птиц не вспрыгнула на колодец – он у нас общий, в заборе стоит – да, не удержавшись с налёту, кувыркнулась внутрь, только и слышали испуганный клёкот да шум царапающих по дереву крыл, а потом глубоко вода захлюпала. Тут встали мы, опомнились, словно проснулись. Сосед прибежал, спрашивает, не соображая:
- Кто нырнул?
- Лучше б ты, - отвечает моя, да как накинется на подругу и про остатних нарушителей забыла. Пока они чехвостили друг друга, выясняя, кто паскуднее и у кого совести меньше, мы черпали ведром, пытаясь достать утопленницу и заталкивая её в воду ещё больше, еле-еле зацепили, вытащили, но ей уже было всё равно. Это ещё добавило жару в бабью свару. Куры, успокоившись – долго ли, если бог не дал ума – и решив, что так будет всегда, клевали всё подряд, а я, чтобы утихомирить больших клуш, начал делать куре дыхательную гимнастику, как учили в армии.
Рябой захохотал, представив куриного спасателя в действии.
- Как это?
- А так, - показал молодой, - руки, тьфу, лапы на себя, потом на ейную грудку, на себя – на грудку, и так раз тридцать. Бабы и замолкли. Потом раззявил клюв да дыхнул как следует.
- Помогло?
- Не, хорошо утопла, вражина.
- Ты ж, наверняка, вчерашним перегаром в неё дунул.
- Вылезло, однако, но с другого конца, видать, перестарался.
Рябой с Владимиром так и грохнули, а отсмеявшись, старший успокоил:
- Ничего, главное сделал: баб утихомирил.
- Если бы, - вздохнул чубатый, свёртывая новую цигарку и явно намереваясь продолжать волынку, вопреки предупреждениям Подшипника.
Напарник тоже не торопился, подыгрывая вопросами рассказчику, и вместе они умело тянули время, выжидая реакции шофёра. Но тот молча улыбался, ожидая продолжения.
- Кое-как мы запинали кур к нам и разошлись, ворча. Бабам надо было готовить завтрак, обед, птицам, а нам – идти горбатиться. Без нас у них была только позиционная война – ждали подмоги, и каждая хотела доказать свои убытки и свою правоту. У них, у баб, уж так заведено: хоть какая виноватая, а усерется, доказывая, что не горбатая.
Рассказ прервался ещё на серию дымных колец, для отточенного произведения которых был потрачен, наверное, не один длительный перекур.
- Вечером моя долго пилила меня, что я тюря и не могу защитить не только оскорблённую жену, но и себя, и жить со мной тошно.
- А ты молчал?
- А чё говорить? Привык уж. И устал. Сидел и ел утоплую всухомять.
- Далёко сбегать, что ли?
- И бегать не надо: у соседа баба такой первач гонит, что со стакана засветишься. Как раз у них и банька не к сроку топилась: значит, цедят. Тоска. Какие разговоры? Глотку запекло.
Чубатый, поплевав на окурок, старательно затоптал его в землю, вздохнул, спросил у Владимира с хитрой надеждой:
- Досказывать?
- Ты про фингал-то не тяни, - ответил за временного начальника старший, посмотрев, однако, вопросительно на шофёра. Тот молчал, ему тоже приятно было сидеть вот так, в лёгком трёпе, не заботясь о будущем.
Меченый снова осторожно потрогал синяк внешней, потом внутренней стороной ладони, словно промокнул, и сплюнул на сторону.
- Зудит, падла: хорошо приложился.
Он начал скручивать третью цигарку, но уже в виде козьей ножки и значительно меньших размеров, не умея сосредоточиться без дымной соски во рту.
- С ранья сегодня опять бедлам, да ещё и похуже.
- Две утопли? – поспешил с догадкой старший.
Младший не удостоил подначку вниманием и продолжил:
- Блажит соседка, будто её уже по огороду гоняют. Только слышим, что кроет мою почём зря и в мать, и в бога, и в дьявола, ревёт прям быком перед случкой, уж и другие с улицы стали выглядывать с окон – торопятся не пропустить драку, - чубатый пыхнул вверх, но колец не получилось, видно, разволновался, вспомнив утро. – Дождались. Только мы со своей вышли, как она кинется на нас, мол, мы в отместку за куру гусей у неё потравили. И впрямь: валяются те, лапы и шеи вытягнув, и крылы врозь. Гляжу строго на жену, она божится, что не виноватая, да и я помню – спал плохо без снотворного – не отлучалась, значит – поклёп. – Не докурив, он заслюнил ножку и положил окурок в кисет, чтобы не отвлекал. – Сцепились мы втроём, опять – утренняя гимнастика, хорошо, что забор крепкий. Замечаю вполглаза, как мужик ейный топор волокёт, подтаскивает трупы к колоде и головы оттяпывает. Молчун он, всё больше робит, редко-редко слово вставит и никогда – поперёк. Даже зло берёт: хоть бы приструнил свою стерву! Разозлился, как понёс по-фронтовому, всё вспомнил, что помогало вытаскивать ЗИСы и ГАЗики из грязи, завёлся до каления – оно и понятно: встал-то насухо, без похмелья. Потерял бдительность и не заметил, как молчун оставил палаческое дело, подобрался втихаря, да и врезал без лишних слов меньше всех виноватому прямо в глаз. Всё поплыло у меня, чёртики и точки шевелятся, и говорить расхотелось. Не помню уж как, автоматически, сунул в ответ – он против меня хиляк – вижу, завалился и тоже не хочет свары. Баба его кинулась к нему, орёт, вздевая руки: «Уби-и-или!!!». Все в округе уже по грудь повысовывались: кино редко бывает.