Шаркая подошвами домашних чувяков без задников, подошла тётя Маша, спросила:
- Можа, покушаешь?
Его чуть не стошнило.
- Нет, спасибо, - и добавил признательно: - Вы спасли мне жизнь.
Она вздохнула тяжело.
- Ты мене – тож, так што мы – крестники. Прости, кали ране што не так було.
До чего ж простые и искренние русские люди.
- И вы меня простите.
Она не хаяла и не ругала крестителя, изувечившего ей голову: чего вспоминать, когда он мёртв. Она пришла с состраданием к маявшемуся убийце, не осуждая вслух, считая, что есть, кому это сделать и без неё, а ей надо пожалеть парнишку, пусть даже и виновного, но кто может заранее заручиться божьей волей и не оказаться на его месте? Такие в беде не оставят. Сравнивая, Владимир должен был признаться себе, что немцы не такие – они сразу же отделяются от чужого горя, накрепко захлопнув створки домашней раковины. Ему надо бы выйти к калитке, подождать там, не тревожа тётю Машу, и покараулить на всякий случай тело, а он никак не мог себя заставить, почему-то боясь, что мертвец обязательно выкажет как-нибудь справедливый упрёк, проявит как-нибудь осуждающую скорбь.
- 8 –
Только услышав скрип и стук колёс телеги, громкое топанье копыт в ночной тишине и голос дяди Лёши: «Вось туточки. Асцярожнее, ён там апракинувся», он с трудом поднялся и, шатаясь как пьяный, вышел навстречу судьбе в милицейском обличии. У калитки уже шарили два карманных фонарика, темнела телега с фыркающей и мотающей головой от недосыпа и запаха мертвеца лошадью, а высоко-высоко и свободно в небе, среди разошедшихся к полуночи серых облаков, мерцала на глянцевой теми тусклая звезда, указывая путь осиротевшей душе упокоившегося грешника.
- Ты? – встретил его один из милиционеров, осветив фонариком, и было ясно, что он вложил в короткий как выстрел вопрос.
- Я, - поняв вопрос, ответил Владимир.
- Где пистолет?
Очевидно, дядя Лёша уже рассказал, что знал, добавив непременные комментарии.
- Здесь он, - ответил второй милиционер с фонариком, осматривающий труп, - ТТ.
- Что у вас, света нет? – недовольным голосом спросил первый.
- Нет, - охотно подтвердил дядя Лёша, - лампа есць.
- Зови хозяйку.
- Зараз, трымай хвылиночку. Марья?
Тётя Маша будто ждала за дверью, выйдя сразу же, не дав замолкнуть близкому эху.
- Рассказывай, - посмотрев на белевшую в темноте повязку, предложил первый, очевидно, старший по должности.
Не в пример мужу жена не отличалась болтливостью.
- А чё гуторить-то? Услыхала шум у калитки, вышла, кликнула Володьку, а ён зараз и стрелил. Башку опалило, мяне на крыльцо кинуло, обмерла без памяти и усё.
- Кто ён-то, видела?
- Разве у темноте убачишь? Да и не успела: швыдко грохнулась. Помню, што у полыми выстрела бачила мужчину у кепке, а рядом з им Володьку. Стрелял тот, Володька стоял.
- Убитый стрелял, - подтвердил и второй милиционер, - на ладони остались следы пистолета. Смерть наступила в результате сильного удара головой об острый угол камня. И врача не надо для экспертизы.
- Ладно, - подытожил старший, - грузим на телегу. Помоги, - приказал Владимиру.
Втроём, пока дядя Лёша сдерживал нервничающую лошадь, они завалили в тележный короб связника, осуществившего-таки желание попасть в милицию вместе с найденным шпионом.
- Пойдёшь с нами, - распорядился старший, обращаясь к убийце.
И ночной траурный кортеж двинулся, нарушая тишину скрипом колёс, фырканьем лошади и топотом спотыкающихся сапог: впереди - катафалк со вторым милиционером, позади – самый близкий родственник убитого, а за ними – на два шага сзади – распорядитель процессии с открытой кобурой на поясе.
У милиции они, наконец-то, расстались с мертвецом, отправившимся на предварительное вылёживание в морг перед бесконечным могильным покоем, вошли в помещение, охраняемое милиционером с автоматом и, недолго постучав сапогами по грязному полу коридора, завернули в кабинет, где при свете яркой лампочки, свисающей с потолка на коротком шнуре, разглядели друг друга.
- Чего смотришь? – пресёк недолгое визуальное знакомство старший, оказавшийся старшим лейтенантом. – Я – дежурный 6-го отделения милиции, старший оперуполномоченный Батин. Садись вон там, - старший указал на стол в углу, у тёмного зарешёченного окна, - на, бумагу, ручку, и пиши подробно, как было. Сначала укажи, кто ты, место работы и проживания.
Он подал серую шероховатую бумагу, стеклянную чернильницу-непроливайку и тонкую деревянную ручку с большим пером и засохшими на нём фиолетовыми чернилами, а сам сел за стол напротив, у стены, под портретом главного милиционера страны, углубившись в какие-то бумаги. По-видимому, старший лейтенант, давно уже вышедший по возрасту из этого молодёжного звания, несмотря на совершённое убийство, не относил Владимира к серьёзным преступникам, требующим специальных мер по охране, а считал нечаянной жертвой обстоятельств. Во всяком случае, так понимал мягкое обращение тот, кто должен был изложить на бумаге правдивую и оправдательную версию случившегося. Очистив клочком промокашки перо, он начал составлять свой первый русский документ, часто задумываясь, осторожно подбирая выражения и не забывая украдкой наблюдать, оценивая, за милицейским оперуполномоченным. Измождённое, осунувшееся лицо того с крупными бороздами морщин свидетельствовало и о приличном возрасте, и о страшной усталости, и о постоянном недоедании, и, наверное, о какой-то внутренней болезни, мешающей радоваться послевоенной жизни, если называть ею постоянные ночные дежурства, опасные стычки с ворами и бандитами, разборки чужих неудавшихся судеб, неустроенность семьи и бесконечную круговерть отчётных бумаг и инструкций, занимающих всё свободное время, предназначенное для недолгого отдыха. Таким, как он, ветеранам, не имеющим хорошего образования и потому до конца карьеры застрявшим внизу служебной лестницы, наверное, легче задержать вооружённого преступника, чем отчитаться за операцию и довести дело до суда.
Старший лейтенант тоже, как бы ненароком, разглядывал бойкого крепыша. Судя по затёртой воинской форме, воевал…
- Был на фронте?
- Только что демобилизовался.
- Ранения есть?
- Контузия в голову.
… а попадёт к нерадивому, равнодушному прокурорскому следователю и загремит для профилактики и отчёта в лагерь. Такого бы к ним в отдел – не раздумывая, прямо сейчас бы всё дело в печь. По возрасту в сыновья годится. Спокоен, значит, не чувствует вины. Милиционер вздохнул и снова углубился в дежурные рапорта о непрекращающихся разбоях, грабежах, убийствах и драках, усилившихся с окончанием войны. Народ вместо того, чтобы радоваться и любить друг друга, озверел, желая скорее, не работая, зажить при коммунизме.
- Сочинил? – поднял глаза на подопечного Батин.
- Да, - ответил Владимир, встав из-за стола и подавая наполовину исписанный лист.
- Негусто, - определил старший оперуполномоченный, осмотрев зачем-то лист с обеих сторон. Прочитав написанное, он о чём-то поразмышлял, не глядя на стоящего в ожидании сочинителя и убийцу, потом усмехнулся, сдвинул бумаги в сторону и, поставив руку локтем на стол, предложил: - Садись, померяемся, кто кого.
Владимир знал эту игру: в спортклубе нередко ею разрешали проблему, кому платить за пиво. Он укрепил свой локоть и обхватил ладонь старшего лейтенанта, оказавшуюся сухой, жилистой и словно каменной.
- Начали! – скомандовал милицейский затейник, и не успел последний отзвук команды растаять в воздухе, как его рука лежала, крепко прижатая к столешнице.
- Да-а, - уважительно произнёс он, не ожидавший стремительности следственного эксперимента, - можешь…
«…убить кулаком», - мысленно продолжил Владимир неоконченную фразу.
Вернулся помощник, оказавшийся старшиной, по возрасту подстать начальнику.
- Сдал? – спросил Батин, снова углубившийся в бумаги, как будто Владимира и не существовало.