Народу на улице в обеденный час было много, и он, чтобы не болтаться, пошёл вдоль домов, ничего не видя, ничего не слыша и не привлекая ничьего внимания, поскольку был без мундира, в штатском. И сам не обратил внимания на верзилу, внезапно преградившего дорогу. Прижавшись к Вайнштейну, тот нанёс короткий выверенный удар узким ножом под ребро и, подхватив под мышки обмякшее тело следователя, приехавшего по души злостных дезертиров аж из Москвы, аккуратно усадил на асфальт, прислонив спиной к стене дома. В широко открытых глазах Вайнштейна застыли изумление и мгновенная парализующая боль, но Фингал, как и следователь, был мастером своего дела, и боль была недолгой. Никто из прохожих не обратил особого внимания на пьяниц, привычно устроившихся у стены. Те, кто видел заботливого напарника, ушли, обременённые своими заботами, и забыли его внешность, а те, кто позднее увидели вытекающую из-под сидящего кровь, равнодушно позвали постового. Милиционер, пощупав шейную артерию и закрыв веки Вайнштейна, так и не дождавшегося ночи, уверенно определил смерть.
- 8 –
Владимир поехал не южной, прямой и короткой, дорогой через Барановичи, а знакомой северной, через Вильнюс и Гродно. Предстояло сделать громадную петлю, почти замкнутый круг длиной в 350 км, причём последний участок между Гродно и Барановичами – по бездорожью, но за это он, возможно, выигрывал свободу и жизнь, избегая перехватных патрулей по наводке Вайнштейна. Кроме того – и это, пожалуй, главное в выборе петли – ему очень хотелось увидеть названного брата Немчина, посоветоваться и, может быть, вернуться после Бреста к нему, чтобы за пределами Минска и Белоруссии, вне зоны влияния Вайнштейна, дождаться обещанного возвращения на родину. Обратной дороги в Минск нет, он в этом уверен.
Спасибо главному инспектору и регулировщику всех дорог в жизни – с его подачи было сухо, солнечно и прохладно. Уходящее солнце, остывшее за лето, громадным оранжевым шаром смотрело в спину, всё больше вытягивая тень от студебеккера, которую не только перегнать, но и догнать было невозможно. Однообразная полого увалистая дорога постепенно спустилась к болотистой Литве, ускоряя движение машины, а однообразная невыразительная природа с сорными низкорослыми рощами и дикими полями с пожухлыми сорняками, среди которых вольготно чувствовали себя неувядаемые васильки, уже не вызывала любопытства и ощущения новизны и не отвлекала внимания. Однообразие оживляли и скрашивали всевозможные оттенки и сочетания жёлтых и красных цветов ранней осени, контрастирующих с притухшей зеленью хвои. Даже искорёженные останки военного свинства людей, торчащие серой плесенью по обочинам дороги, не могли пригасить ярких оживлённых цветов мирного времени. И только почти неподвижные холодные чёрные речушки, съёжившиеся в низких тесных берегах, и вспухающие над ними клочковатые сине-бело-матовые туманы заставляли невольно ёжиться в преддверии близкой незнакомой зимы, угробившей победную эйфорию немецкой армии в уже далёком, архивном, 41-м году. Всё вокруг было неинтересно, мрачно, раздражало и угнетало – огромные пустынные пространства России пугали размерами, пустотой и бесконечными разбитыми дорогами. Ещё большую тревожную тоску наводили громадные вялые стаи неуклюжих ворон и галок, разбавленных длиннохвостыми сороками в чёрных бандитских масках, густо обсевшие придорожную стерню. При приближении машины они лениво поднимались в воздух и нехотя отлетали прочь, а некоторые низко кружили, перекрывая недовольным галденьем шум мотора.
В уставшей голове никаких мыслей, вернее – дельных, не было. А свербила гнойной болячкой одна, не отпускающая: догадается Вайнштейн предупредить по рации патрули на этой дороге или упорно будет ждать беглеца в Барановичах? Убегать, не видя погони, было неприятно: всё время хотелось наддать, и чем быстрее бег, тем хочется быстрее. Ноги спешат впереди мысли. Недолго и в аварию вляпаться. Надо заставить себя рассчитать время и думать, думать. Предвидеть каждый ход загонщика и избегнуть западни. Скорее всего, никакой погони до ночи не будет, и он успеет добраться до Вильнюса. Оттуда обязательно нужно выбраться по темноте, чтобы быть в Гродно рано поутру, пока патрули дрыхнут, и их не потянуло от безделья на дорогу. Его союзники и спасители – скорость и предрассветная успокаивающая темнота. Студебеккер, словно и ему передалась тревога – недаром у опытных автомобилистов бытует мнение, что хороший шофёр и хорошая машина работают как один организм – бежал ходко, ровно и мощно урча мотором, успокаивая и обнадёживая. Резвому драпу не мешал и груз, наполовину заполнивший кузов. Владимир в спешке даже не проверил его соответствие накладной и не был уверен, что ушлые грузчики не погрузили часть мимо кузова. Пусть: всё равно бросать. Он и замёрзших попутчиков, просяще поднимающих закоченевшие руки, не брал, чтобы не терять времени на остановки и ненужные разговоры. Не отвлекался и на разглядывание убожества серых покосившихся домов, истекающих ленивыми стелющимися дымами из труб с развалившимися кирпичными венцами, и на грязные серо-коричневые улицы, исполосованные тележными колёсами. Только вперёд!
Не встретив ни одного патруля, завершивших, наверное, по русскому обычаю свой трудовой день досрочно, к Вильнюсу подъехал около восьми в полной темноте и, сторожко вглядываясь в высвеченных фарами прохожих, особенно в военной форме, быстро нашёл дом Немчина и, моля всевышнего, чтобы брат оказался дома, заглушил натруженный мотор, удовлетворённо зашипевший перегретым паром. Распорядитель людских судеб был в настроении, прислушался, и на лёгкий стук дверь тут же открылась, словно Немчин ждал, стоя за ней, и с недоумением вглядывался во вторично появившегося американского агента.
- Что-то вы зачастили, господа янки.
- Кто-то ещё был? – быстро спросил Владимир, неприятно поражённый тем, что за ним кто-то ходит следом.
- Ты не в курсе? – удивился Немчин. – Назвался резидентом, - полуодетый хозяин поёжился от вливающейся в открытую дверь вечерней прохлады, - по-русски говорит так, что самый тупой милиционер, услышав, потащит в отделение. Наверное, из здешнего консульства. Проверяют тебя, учти.
Владимир тоже поёжился, но не от прохлады, а от тисков, в которые зажали и свои, и чужие.
- Сейчас я – сам по себе, - успокоил Фёдора, - пустишь? – и протянул руку.
Немчин отступил внутрь квартиры.
- Заходи. Негоже через порог здороваться – ругаться будем, - объяснил отступное движение. А когда Владимир зашёл, захлопнул дверь, закрыл на задвижку и ответно протянул руку. – Здорово… брат, - и хорошо, приветливо улыбнулся, сразу облегчив сердце Владимира, понявшего, что не зря рвался сюда, и поверившего, что всё обойдётся, придёт в норму. – Как добирался? – спросил хозяин, удерживая руку гостя. – Вот как получилось: я к тебе собирался в гости, а вышло наоборот. Проходи, чего мы у дверей толчёмся.
Они, оба рослые и широкоплечие, протиснулись друг за другом из миниатюрного коридорчика в единственную комнату, беспорядочно заваленную разбросанными где попало вещами. Необжитую разгромленную обстановку подчёркивало почти полное отсутствие мебели: у голого тёмного окна стоял такой же оголённый старый стол с придвинутыми к нему двумя обшарпанными стульями, а в углу сиротилась деревянная раскладушка со скатанной в рулон постелью.
- На машине я, с грузом, - Объяснил Владимир, как он добрался. – Переезжаешь?
- Ага, - коротко подтвердил Немчин, широко улыбнувшись, и было понятно, что переезд ему в охотку. – Садись, устал, наверное, замёрз? Чай, кофе? – он подошёл к старенькой тумбочке, разжёг старенькую, заляпанную масляными и ржавыми пятнами, керосинку, поставил на неё закопчённый, бывший когда-то эмалированным, чайник, повернулся к гостю: - Есть хочешь? – и, не ожидая ответа, предложил: - Хлеб, маргарин, повидло яблочное, застывшая пшёнка и остывшая жареная треска. Водки нет, не пью.