- Нет, не надо, - поспешно отказался гость, - я недавно завтракал, только чаю, и обязательно с вами.
- Ну и ладно, - удовлетворился, вздохнув, старшина, появляясь у стола с горячим закопчённым чайником. – Чаёк у нас редкостный, краснодарский. А на закуску вот ещё что, - он сходил за печь и принёс мешочек с крупными жёлто-красными яблоками. – Не отказывайся, обижусь.
Владимир взял обеими руками весь мешок, поднёс к лицу, вдохнул, зажмурившись, ароматы позднего лета, замер, удерживая запахи яблочного нектара, и бережно отложил себе, не выбирая, два яблока, а остальные, чтобы не смущали, отодвинул подальше.
- Два возьму, больше не надо – не маленький. Домой отправьте.
Привыкший подчиняться старшина, не возражая, предложил:
- Командуй сам.
Самозваный командир налил из банки заварки побольше, долил крутым кипятком и стал медленно, обжигаясь, смаковать допинг, редко откусывая от маленького кусочка дефицитного голубоватого рафинада. Старшина дождался, когда он начнёт, и присоединился сам, изредка взглядывая на парня и деликатно ожидая инициативы на застольную беседу.
- Расскажите, как погиб Павел.
Старшина осторожно отставил недопитую кружку, повернул лицо к окну, раздумывая, что и как сказать и надо ли говорить, решил, что надо – друг должен знать, и, глубоко вздохнув, сообщил:
- «Пал смертью храбрых при уничтожении фашистских недобитков» - так было написано в нашей ведомственной газете. А на самом деле всё случилось гораздо проще и обиднее. – Он отхлебнул чаю, чтобы смочить запершившее от горечи горло, и продолжал: - Заехали мы как-то в небольшое сельцо с почти нашенским названием «Варёна», а у них – свадьба, танцы. Наших не приглашают, дают понять, что гости – незваные. Только одна молодая деваха, одетая и по-городскому, и по-местному, подошла, назвалась учительницей, объяснила, где найти председателя сельсовета. Назавтра Паши целый день не было, а вечером рассовал по карманам банку сгущёнки да чекушку, говорит, до утра не ждите, и ушёл. Известно, дело молодое, да и не впервой, поэтому никаких тревог не вызвало. Только утром он к подъёму в 6.00 не пришёл. – Старшина дал себе передышку, скрутив и закурив огромную «козью ножку». – Когда мы буквально ворвались в её дом, то было поздно: Паша лежал в одних трусах на полу, весь в крови, истыканный и изрезанный ножами, лица не разобрать. – Рассказчик затянулся так, что из табачного сопла полетели искры, надсадно закашлялся до слёз то ли от табака, то ли от воспоминаний. – В хате ничего не нарушено, и никого нет – ни хозяев, ни учительши. Скорее всего, он и не сопротивлялся, захваченный во сне, или был перед тем одурманен. Так и следователи НКВД рассудили. – Старшина вздохнул, посмотрел на Владимира повлажневшими глазами. – Не пришлось Паше ввести хозяйку в строящийся дом: если б знать, где поскользнёшься.
Оба молча допили чай.
- Нашли их?
- Нет, - сжал обветренные и простуженные губы старшина, - но найдём – мы клятву дали. Пока не найдём, сам не демобилизуюсь. Хватит об этом. Ты-то как живёшь?
- А никак! – вырвалось у Владимира, хотя он и не собирался жаловаться. – Жизнь кончилась.
- Не шуткуй так – ещё не доставало! Что стряслось-то?
Владимир, сам себе надоевший, рассказал историю Сашки и безвинно страдающих соседей. Внимательно выслушав, нахмурившийся старшина, хорошо знающий организацию, в которой служит, тяжело поднялся из-за стола и подошёл к окну, наблюдая за солдатами, весело, как дети, резвящимися в подворье.
- Ничего, - наконец, выдавил он из себя не то, что хотелось, - обмелется.
Владимиру знакома была эта раздражающая русская привычка мириться с любыми неприятностями и трудностями, спуская на тормозах и апатично не прикладывая усилий к преодолению.
- Там не все Вайнштейны, - продолжал неубедительно уговаривать себя и шофёра старшина, - разберутся. В конце концов, нельзя награждать орденами и сразу судить! Вот увидишь – ещё поживём! – сказал деланно бодро, повернувшись к Владимиру.
Чем мог помочь какой-то старшина – мельчайший винтик в туго закрученной болтами репрессивной системе? Владимир поднялся. После его ненужного нытья они оказались по разные стороны внутреннего фронта, усиленно выстраиваемого в стране НКВД-шниками. По одну сторону – всё увеличивающаяся безоружная армия репрессированных - на каторгах, в тюрьмах, в ссылках или под гласным надзором – и подозреваемых, под негласным наблюдением. По другую – тоже безоружные, мнимо-свободные, испуганно-лояльные к власти люди, загнанные в контролируемые партийные, комсомольские и профсоюзные организации – неорганизованным работы нет, а значит, нет и жизни. А позади и со всех сторон, кроме открытого фронта – вооружённые до зубов заградотряды и –организации, караулящие каждое неверное движение и слово, и нет нейтральной зоны. Один робкий шаг, нечаянно, в порыве милосердия, протянутая рука через узкую, но жёсткую границу к тем, к первым - и ты сам среди них без права возвращения. Знал многоопытный старшина, повидавший и услышавший немало, что, протяни он руку шофёру, и тот утянет за собой не только его, но и его семью, согласно новаторской идее бдительных защитников трудящихся, знал и потому молчал, трудно глотая душившие слёзы бессилия и вынужденной лжи. Бездарно и обидно погиб Паша Коробейников, и так же погибает его друг, и ничего нельзя поделать.
- Мне пора, - сказал Владимир.
- Счастливо, - попрощался старшина, но руки не подал.
У крыльца лейтенант, подперев руками голову, корпел в окружении подчинённых над партией в многомудрые русские шашки, явно проигрывая оживлённому сержанту, истекающему победным потом.
- Я поехал, - предупредил Владимир.
Лейтенант, не оборачиваясь, протянул через плечо раскрытую ладонь, вяло ответил на пожатие шофёра и огорчённо пожаловался:
- Вот, понимаешь, в сортир влез.
Солдаты негромко и деликатно рассмеялись, радуясь успеху своего.
- Ты, если встретишь бандюг, всех не колошмать, - весело попросил один из них, обращаясь к шустрому шофёру, - оставь и нам на маленькую медальку.
И опять все рассмеялись, согласные на медаль, благодушно отдавая орден удачливому водителю, давно сидящему в сортире. Владимир улыбнулся в ответ, прощально поднял руку и, стараясь не глядеть на старшину в окне, ушёл к студебеккеру.
Было нестерпимо стыдно и гадко, с каждой жалобой всё больше обволакивало чувство неполноценности и вины, которой нет. Очевидно, хитрый смершевский психолог рассчитывал именно на это, на внутренний слом подопечного, и потому не торопился с арестом. Скорей бы уж оказаться за решёткой, а не раскачиваться в подвешенном состоянии от одного хорошего человека к другому, причиняя всем одни неприятности. Учил ведь оптимист: не лезь со своими болячками и неприятностями, если не хочешь оказаться в изоляции.
Как никогда, он рывками включил зажигание, скорость, газ и, взвыв мотором студебеккера, поехал дальше в свой выбранный тупик.
Испортилось не только настроение, но и дорога. Она превратилась в типичную лесовозную времянку с глубокими шатающими колеями и ямами, коварно заполненными водой, присыпанной сверху жёлтыми листьями. Вряд ли кто здесь в ближайшее время ездил. Но выбора не было, да и молодчага студебеккер подбадривал, сильно, без срывов гудя мотором, осторожно постукивая рессорами и поскрипывая кабиной и кузовом, не допуская сомнений, что они выберутся. Промаявшись с полчаса, и на самом деле выползли у городка Волковыска на нормальную полевую дорогу, резво и облегчённо побежавшую по равнинной луговой местности, заставленной ещё не выцветшими стогами сена. Наконец-то, можно стало и посмотреть, что такое твёрдое давит в кармане при каждом крутом вираже. Вынув, обнаружил быстро забытые красавцы-яблоки, поднёс к носу, глубоко вдохнул яблочный дух и без сожаления, брезгливо, выкинул оба за окно. Даже улыбнулся, ободрившись неожиданным поступком. Скоро переехали речку, потом железную дорогу и запылили плавно, не хуже, чем по асфальту, оставляя слева скошенные луга, стога и кустистые болота с ярко-зелёными островками и теснящимися на них, спасаясь, чахлыми искривлёнными осинами и ольхами.