Взошло неяркое солнце, бросая сквозь редкие облака, вытянутые по горизонту, прохладные пока радужные лучи и мягко отражаясь тусклым золотом на неподвижных тёмных водах тихой неширокой реки Вилии справа. День обещал быть ясным и погожим. Дорога то удалялась, то приближалась к реке, петляющей в широкой пойме с пахотой и лугами, уставленными невысокими копнами почерневшего сена. У самой реки, отгородившейся тальником, камышами, редким кустарником и что-то высматривающими в воде ивами, женщины, перетянутые крест-накрест платками, в грязных опорках и лаптях, запоздало и вручную, лопатами, убирали последнюю картошку, снося её в корзинах на возы, запряжённые худыми бурыми коровами. Увидев машину, они натужно распрямляли задеревеневшие спины и, отдыхая, провожали взглядом из-под козырька ладони.
Подъезжали к местечку Сморгонь. Похолодало. Владимир прикрыл боковое стекло, и сразу же запотело лобовое, по нему зигзагами потекли частые струйки. А на лугу, прямо на глазах, рождались клочья тумана и, клубясь, соединялись, спеша к реке, где плотная серо-белая полоса, ярко высвеченная солнцем, вытягивалась над водой и двигалась навстречу медленному течению, впитывая по пути всё новые и новые сгустки воздушной влаги. Всё происходило так быстро и неожиданно, что Владимир забыл о дороге и с удивлением смотрел на двух рыбаков, от которых остались только плечи и головы, через которые переливались белые волны. Вернувшись взглядом на дорогу, он резко затормозил, остановив машину так, что экспедиторша, дремавшая рядом, чуть не клюнула головой в стекло, успев в последний момент упереться руками в переднюю часть кабины.
- Что такое? – тревожно спросила она, глядя тусклыми, не проснувшимися до конца, глазами на шофёра.
- Пешеходы, - коротко объяснил он, кивнув на дорогу, через которую, выйдя из придорожной травы, важно и неторопливо шествовала семейка ежей, состоящая из мамы и четырёх маленьких колючих шариков, семенящих следом в тесном ряду.
- Какая прелесть! – восхитилась женщина, улыбкой провожая уверенных в себе лесных жителей. – Куда это они?
- Наверное, на тренировку, - предположил несведущий городской житель, впервые увидевший зверей, знакомых только по книжным картинкам. – Разбудил? – виновато спросил об очевидном.
- Ничего, - успокоила соседка, - ради этого – стоит.
- Можно и продолжить, - предложил он, трогая машину.
- Пожалуй, - согласилась она. – Вчера, собираясь, поздно легла, глаза сами собой закрываются. – Женщина зябко поёжилась в телогрейке, перепоясанной широким офицерским ремнём и не застёгнутой на верхние пуговицы потому, что мешала полная грудь, поёрзала на сидении, ища удобную позу, и, прислонившись головой, по уши упрятанной в пушистый вязаный берет, к углу кабины, затихла, тщетно стараясь уберечься от толчков и заснуть по-настоящему.
А Владимир снова вернулся мыслями к своей здешней жизни.
В новой бригаде он тоже не прижился. Если у Поперечки его считали нахлебником и гордецом, то у Могильного, да и вообще на базе, после наезда Кравченко – человеком НКВД. Не осведомителем, добровольным помощником охранных органов, каких было чуть ли не столько же, сколько работающих, а именно человеком оттуда, подсадкой НКВД для внутреннего наблюдения за состоянием умов и дел важного для города и республики транспортного предприятия. Иначе бы ему не дали так сразу хорошую машину и не перевели бы к Могиле, где и заработки выше, и приварок есть. Потому все держались от опасного новичка подальше, не вступали в лишние разговоры и не принимали в свои, чтобы не сболтнуть лишнего, и умолкали, как только он появлялся вблизи, прекращая перекуры, с сожалением гася пальцами недосмолённые самокрутки и пряча их в карман до следующего раза. Такие прохладные отношения с бригадниками ничуть не тяготили Владимира, позволяя сохранять нужную для конспирации дистанцию и избавляя от ненужных расспросов и любопытства. Ему хватало осторожного общения с любознательным Сашкой и заботливым Сергеем Ивановичем.
Чувствуя безмерную вину, он побывал всё же в больнице у деда Водяного.
В барачной палате с выбеленными и абсолютно голыми стенами и такой же лампочкой под потолком стояли четыре обшарпанные тумбочки и восемь железных кроватей, на которых лежали и сидели больные без возраста в застиранных байковых халатах. Дед лежал в тёмном углу, вытянувшись на спине и закрытый до подбородка серым суконным одеялом. Жёлтое, заметно похудевшее лицо со свалявшейся пегой бородёнкой и прилипшими к губам поредевшими усами по цвету не отличалось от подушки с жирным чёрным клеймом. Несведущий человек не сразу бы и разобрался, кто здесь: больные или арестанты. С трудом пробравшись между кроватями, Владимир подошёл к деду, положил на тумбочку у изголовья яблоки, белый батон и пачку чая и спросил почти шёпотом, стесняясь навострённых ушей соседей:
- Здравствуй, Пётр Данилович, как ты?
Дед, не шевелясь и не поворачивая головы, безразлично глядел в потолок и молчал, никак не реагируя на появление «сынка».
Не дождавшись ответа, Владимир по инерции спросил ещё:
- Может, тебе что надо?
В уголках тусклых глаз родились бисерные слезинки неутешной обиды и, выскользнув из глазниц, застряли в морщинках ответом на все вопросы.
- Я ещё приду, - соврал Владимир и, густо покраснев, ушёл, провожаемый осуждающими взглядами ничего не понявших больных.
- 2 –
Показалась Сморгонь. Такие же, как в Молодечно, убогие домишки, вытянутые неровной улицей по обе стороны дороги, такие же следы давних пожарищ и разрушений, те же новостройки, сляпанные второпях, на живинку, как будто хозяева не собирались жить долго.
- У колодца останови, - попросила очнувшаяся от болезненной дрёмы экспедиторша.
Владимир съехал на обочину у колодезного журавля и заглушил натруженный мотор.
- Я – сейчас, - предупредила попутчица, сбросила стесняющий ватник и ушла в ближайшую мазанку с нахлобученной почти до земли почерневшей соломенной «шляпой».
Владимир достал ведро, перелил в него добытую журавлём воду и под пытливыми взглядами сбежавшихся босоногих ребятишек, самые бойкие из которых уже успели взобраться на высокие подножки и проверить, что в кабине, залил радиатор, удовлетворённо отметив, что мотор хорошо держит температуру и не перегревается.
- Дядь, дай в зубы, чтобы дым пошёл, - нахально попросил самый отчаянный пацан, сверкая весёлыми шкодливыми глазами из-под льняных разлохмаченных волос.
- Не курю, - виновато признался дядя, не сразу сообразив, о чём его просят.
- Мамки боится, - ехидно прокомментировал ватаге разочарованный шкет признание ненормального взрослого, и вся голытьба дружно заржала.
- А ну, геть отседова, байстрюки! – вышла из хаты в сопровождении экспедиторши хозяйка с миловидным лицом, украшенным яркими голубыми глазами под низко повязанной узорчатой косынкой.
- Мамка, ён не курит! Дай яму соску, - радостно завопил ядовитый сорванец и, удовлетворённый, помчался прочь по улице, а за ним и вся свита, что-то вопя и улюлюкая.
- Вось, засранцы, - улыбаясь, пожаловалась хозяйка, - безбатьковщина.
- Где будем завтракать? – спросила заботливая спутница, держа в согнутых руках у груди чистую тряпочку с ослепительно белой разварившейся рассыпчатой картошкой и два влажных жёлто-зелёных солёных огурца. – В хате или у родника?
Владимир, глядя на аппетитную бульбу, сглотнул голодную слюну и, не решаясь зайти в дряхлую и, уж, наверное, вонючую хату, ответил:
- Лучше на природе.
- Я так и думала, что не захочешь в хате. Бывай, Яна! – попрощалась экспедиторша с хозяйкой. – Держи, - бережно протянула еду Владимиру, ловко забралась в кабину, ещё бережнее приняла тряпочку обратно и, положив на колени, захлопнула дверь. – До сустрэчи, сябровка! Чакай за бульбу. Трогай прямо, - повернулась к усевшемуся за руль шофёру, - с полкилометра ехать надо.