За окном побежали берёзки – целая роща стройных бело-зелёных красавиц, одна краше другой, казавшиеся обнажёнными и беззащитными и в то же время защищёнными красотой, как красивые девушки, отпугивающие своим видом парней, пока не нарвутся на такого, у которого чувство прекрасного притуплено или вообще отсутствует.
Он искоса посмотрел на экспедиторшу. Она сидела, напряжённо выпрямившись и глядя невидящими глазами вперёд. Морскую зелень глаз медленно заполняли крупные слёзы и, скапливаясь на ресницах, скатывались по гладким щекам и шлёпались, разбрызгиваясь, на колени. Владимир протянул чистый носовой платок, захваченный в дорогу. Она приняла, не поблагодарив ни словом, ни взглядом, скомкала в крепко сжатом кулаке и, всё так же глядя туда, где остались те счастливые двое, сказала глухим ненавидящим голосом:
- До сих пор жалею, что не шлёпнула обоих.
Густые слёзы зависти к чужому подсмотренному счастью, бывшему у неё на мушке, и обиды за неудавшееся своё побежали ещё обильнее, а Владимир, глядя на неожиданный поток и услышав ещё более неожиданное жёсткое признание, недоумевал, как мог так просто обмануться видимой домашностью и женственностью жестокой неженской души.
- Вы до сих пор так сильно ненавидите немцев?
- А ты? – повернулась она к нему, не вытирая слёз, застывших в искажённых душевной болью глазах.
Он повременил, выискивая лазейку для нейтрального ответа.
- Война ведь кончилась, - уклончиво ответил, не имея возможности сказать правду.
Травиата Адамовна гневно фыркнула, бросила платок к нему на сиденье и, достав свой, маленький, кое-как утёрла лицо, не воспользовавшись зеркалом, как обычно делают женщины.
- Для моего мужа она ещё не кончилась, а значит, и для меня, его жены, - тоже.
«И для меня», - мысленно завершил тему Владимир.
Они замолчали, недовольные друг другом. Она – за то, что он увидел её слёзы и ничего не понял, потому что молод и свободен, и ещё потому, что слишком мягкотел, а он – за то, что могла, хотела и не отказалась от мысли убить самого дорогого для него человека, за то, что огульно ненавидит немцев, не различая между ними Шварценбергеров и Кранцев, и ещё за то, что оказалась не такой, как представлялась вначале. Особенно за то, что немцы, а, следовательно, и он, были для неё все на одно лицо и все – врагами. Ему, побывавшему за недолгое время по обе стороны затихшего, но тайно живущего фронта, пришлось встретить врагов и там, и здесь, и он даже не мог определить, где их больше и где они мерзостнее. Она этого не понимала или не хотела принять, озлобленно поддерживая невидимый фронт между двумя больше всего пострадавшими в войне народами.
Сгустившуюся напряжённость разрядил заяц. Серо-бурый смельчак, наверное, от переизбытка чувств, сытой осени или на пари с друзьями, подначиваемый к тому же какой-нибудь зайчихой, выскочил перед машиной и поскакал по дороге, поддразнивая гремящее железное чудовище, высоко подняв длинные слуховые антенны и смешно встряхивая белым хвостиком. Зря столько говорят о заячьей трусости - этому, во всяком случае, она была неведома.
- Догоним! – закричала Травиата Адамовна, забыв о сплине и подавшись вперёд, словно помогая машине сделать рывок.
Увлечённый её азартом, Владимир добавил студебеккеру топлива, пока стрелка на спидометре не ушла за 70, а машина не загремела и не запрыгала на выбоинах дороги, нисколько не смутив длинноухого дразнилу, который продолжал, почти не прибавляя темпа, скакать впереди, пока ему не надоела бесполезная погоня, и он, резко и неожиданно развернувшись, сиганул в придорожные кусты, оставив технику и самонадеянных людей с носом.
- Вот, стервец! – восхищённо похвалила женщина с душой заядлого охотника, повернула к Владимиру прежнее улыбчивое лицо с лучащимися приятельством глазами и виновато попросила: - Ты не придавай значения моим словам и слезам: бабьи обидные слова не со зла, а от тоски, и слёзы – короткие.
«Стала бы ты мириться, если б знала, кто я», - подумал Владимир. – «Я-то знаю, но мириться надо, хотя бы внешне: нельзя же кукситься всю длинную дорогу туда и обратно».
- Всё образуется, - снова неопределённо ответил он как всё испытавший старик, нисколько не веря своим словам и надеясь на бога, упёрся взглядом в дорогу и больше не добавил ни слова.
По просевшему бревенчатому мосту с раздавленным и расщеплённым дощатым покрытием переехали какую-то речушку в крутых берегах, почти сплошь заросших орешником, вётлами, бузиной, шиповником и ещё какими-то невысокими кустами, наперегонки сбегающими к воде. Стали попадаться встречные машины: русские ЗИСы-лесовозы с плохо ошкуренными сосновыми стволами на длинных расхлябанных прицепах, студебеккер с открытым кузовом, в котором на боковых скамьях сидели, нахохлившись в дорожной дрёме, солдаты в телогрейках и плащ-палатках, а следом – русский виллис, заляпанный грязью, в боковых прорезях брезентовой кабины которого тоже виднелись солдаты с автоматами – очевидно, дорожный патруль.
- Скоро – Ошмяны, - сообщила Травиата Адамовна. – Ты – как? Устал?
- Не очень, - ответил Владимир, несколько раз распрямляя спину и поводя уставшими плечами.
- Тогда – до Вильнюса?
- Хорошо.
- Не люблю ошмянских, - сухо произнесла экспедиторша, выдав главную причину нежелания останавливаться в селе. – Куркули!
- Приходилось сталкиваться?
- Ещё как! – она снова поправила надоевшую прядь, небрежно затолкав под берет. – У немцев тут был опорный пункт по охране дороги и для борьбы с партизанами. Поставили блокпост с егерями, нагнали народных милиционеров и собрали полицаев из местных. А те и рады – валом повалили: платят, добро не трогают, и поживиться можно за счёт соседей. Глядишь, и до полной победы фашистов припеваючи досидеть можно. Шкурники, одним словом! Не стали мы ждать, когда вся эта разношёрстная мразь нас прижмёт, и сами напали. Сопротивлялись они отчаянно, за каждый дом цеплялись. Местным, естественно, тоже перепало: сгорело несколько домов, кое-какие крепко порушили, были убитые ненароком и раненые. Когда же остатки немцев с милиционерами драпанули по дороге на Вильнюс, а мы вошли в село, то встретили нас не как освободителей, а как разорителей. Погорельцы с родственниками погибших с кулаками кидались на командира с комиссаром, которые пытались объяснить им, что идёт война не на жизнь, а на смерть, ради изгнания оккупантов приходится жертвовать всем и нельзя отсиживаться в стороне от освободительной борьбы. Где там! Ничего не хотели понимать. Жадность глаза застила. Плевались и расходились по домам, ругаясь и заперев двери, так что пришлось нам силой добывать необходимое продовольствие. Чтобы не думали, что грабим, комиссар сам раздавал расписки, а они в злости рвали наши документы и топтали ногами, совсем забыв про советскую власть. Сергей Иванович пытался ещё собрать митинг…
- Сергей Иванович?
- …комиссар наш, Лемехов, - она запнулась на мгновенье, прерванная его удивлением при упоминании имени-отчества комиссара, - …пытался собрать, чтобы разъяснить, что зря они верят немцам, скоро вернутся наши и с каждого спросится, каждому придётся ответить, что он сделал для общей победы. Пришли, но немногие, те, кого согнали партизаны. Стоят бирюками, в глазах – насторожённость, а то и вражда: быстро переделались в немецких прихвостней, не задетые войной всерьёз. Я закурю, ладно?
- Курите.
Она достала из нашитого внутреннего кармана телогрейки целую пачку «Беломора», умело оторвала угол, так же привычно выбила папиросу, смяла мундштук как опытный курильщик и задымила, прищурив один глаз и добыв огонь из зажигалки, сделанной из блестящей гильзы, отполированной пальцами.
- Так и ушли мы, не отдохнув в тепле под крышей, расстреляв для урока начальника полиции и его зама, бывших работников сельсовета, а других сволочей не тронули. – С силой выдохнула дым, будто скопившуюся желчь. – Надо бы, да комиссар был против. Ты что? Знаешь его? – Оказывается, не упустила она удивление Владимира при упоминании Сергея Ивановича.