Негр не отвечает. Быть может, он понял, что и так уже сказал слишком много.
На подошедшем к нам человеке невероятный костюм. Ничего общего с нашими импровизированными средствами защиты. Вместо тесного противогаза у него на голове зеркальный шлем из позолоченного стекла. Он больше похож на космонавта, чем на пережившего катастрофу. Только ржавчина в нескольких местах на баллонах за его спиной да кое-какие заплатки из изоленты не вяжутся с футуристическим видом его ярко-оранжевого костюма.
В правой руке видение сжимает двустволку. Она показалась бы мне смешной, если бы я не был так перепуган этим первым выходом из Нового Ватикана. В левой он держит потрепанный кожаный дипломат, и это тоже придает нашей встрече нотку абсурдности.
Дюран приближается к неизвестному и поднимает ладонь в знак приветствия.
В ответ человек протягивает капитану чемоданчик.
Дюран берет его под мышку. Пожимает неизвестному руку.
Потом оба разворачиваются.
Дюран возвращается к нам, а человек исчезает в ночи.
— Держи, — говорит капитан, протягивая чемоданчик Венцелю, — и поехали. Мы и так уже потеряли достаточно много времени. Рассвет близок.
Мы мчимся так, как будто дьявол гонится за нами по пятам, и снова останавливаемся, когда первый луч солнца проникает сквозь облака, предвещая опасности дня. Переезд был быстрым, изнуряющим. Вести ночью было нелегко: препятствия, которые надо объезжать, чудовища, которые, казалось, выходили из темноты, чтобы схватить тебя, а потом оказывались мертвым гнилым деревом или упавшим на дорогу подъемным краном. Часто я избегал опасности в самый последний момент, сворачивая в сторону и навлекая на себя ругань Егора и тычки в спину. Мелкий снег резал, как бритва, холод просачивался под маску сквозь зимнее стеганое пальто и все слои надетой под него одежды. Казалось, он проникал в кости, а на слух он был как вопль души, мучимой и больной.
Егор протягивает руку, показывая на восток, на солнечный луч, постепенно превращающийся в тончайшее световое лезвие. Потом несколько раз указывает на серую тень чуть левее, к которой я направляю нос мощных мотосаней «Бомбардье», следуя за остальными. По мере того, как светлеет, они едут все тише. Как будто день таит в себе больше опасностей, чем ночь.
Мы приближаемся к этой тени. Постепенно вырисовываются контуры длинного низкого строения, покрытого чем-то серым и мягким. Чем-то гигантским. Мне вспоминаются какие-то нелепые научно-фантастические фильмы, в которых громадное насекомое атакует город. В данном случае кажущийся попавшим сюда из другого мира предмет — это надутый мешок, по меньшей мере, в тридцать метров длиной и в четыре высотой. Гигантская улитка, тело которой гнется и колышется от порывов ветра.
Я следую за остальными санями, которые направляются прямо на здание, как будто желая пробить его стену. Вид у этого строения суровый, почти военный: это впечатление усиливается металлическими стволами, торчащими из замурованных и превращенных в бойницы огромных окон, и мотками колючей проволоки, окружающей его, образуя неприступную ограду.
Подняв в воздух снежную дугу, сани Дюрана останавливаются перед препятствием. Капитан соскакивает на землю, подняв руку. На мгновение я представляю себе стреляющие пулеметы и тело Дюрана, испещренное пулями.
Потом на боковой стороне здания открывается металлическая дверь. Из нее выходит низкий коренастый человек. Или, может, он только низкий, а такое впечатление складывается из-за множества слоев одежды, надетой для защиты от сибирских холодов? Прилагательное «сибирский» теперь тоже принадлежит прошлому. В Сибири сейчас, может быть, теплее, чем в Риме. А может, ее вообще больше нет.
Фигура приближается мелкими шажками, как будто боясь утонуть в снегу. Она останавливается перед Дюраном. Лицо скрыто под черной маской с зеркальным визором, капитан отражается в посеребренном пластике. Человек протягивает ему руку. Дюран жмет ее, водя вверх-вниз в движении, которого я не видел очень давно: настоящее рукопожатие. Теперь это архаизм. Они говорят негромко, а свист ветра и расстояние не дают разобрать их слова. Потом приземистая фигура делает знак рукой и подбегают четыре человека с автоматами на плече. С большим трудом они при помощи свай приподнимают два мотка колючей проволоки, сдвигают их и делают в ограде проход примерно в пару метров шириной.
Мы проезжаем внутрь, держа моторы на минимуме.
Колючую проволоку возвращают на место и соединяют мотки цепью.
Один из неизвестных знаком велит нам следовать за ним. Часть стены раскрывается перед нами, обнаруживая серую пустую комнату, освещенную длинными неоновыми трубками.
После того как мы паркуем сани посредине комнаты и дверь снова закрывается со звуком металла и необратимости, человек снимает шлем и маску.
Встряхивает длинными белыми волосами.
Это женщина.
Она была бы красивой женщиной, даже восхитительной женщиной, если бы не длинный шрам, обезображивающий левую половину ее лица. Относительно чистого по современным стандартам лица. И очень худого, почти истощенного, так что предположение о множественных слоях одежды оказывается весьма вероятным. Но самое поразительное в ее лице — это глаза, голубые почти до прозрачности. Это аристократическое лицо. Красивое и умное.
Она выходит из своего неуклюжего костюма, как куколка из кокона. Она улыбается и обнимает Дюрана крепко, как будто желая задушить его. Потом они целуются. Долгим, напряженным поцелуем, в котором рты как будто сливаются друг с другом.
Я смущенно отвожу взгляд, и швейцарские гвардейцы ухмыляются этому проявлению стыдливости.
Дюран смотрит на меня. У него сияющий вид.
— Отец Дэниэлс, позвольте мне представить вам мою подругу, доктора Адель Ломбар. Адель, это отец Джон Дэниэлс из Святой Инквизиции.
— Мы не называем ее… — пытаюсь сказать я, но Дюран перебивает.
— В командировке по поручению кардинала Альбани, — прибавляет Дюран. Женщина выглядит искренне взволнованной.
— Приятно познакомиться с вами, — улыбается она, протягивая мне руку. Я пожимаю ее. Она удивительно прохладная, почти холодная. — Как вы, должно быть, догадываетесь, у нас нечасто бывают гости.
— Капитан уже шесть месяцев не видал свою красотку… — ерничает Бун, делая пальцами неприличный жест. — Он принес ей очень красивый подарок. Блестящую штуку… Ох, какую блестящую…
— Заткнись, Бун! — приказывает ему Дюран.
Бун делает вульгарный знак извинения и отходит назад, пятясь в поклоне, попахивающем издевательством.
— Добро пожаловать на станцию Аврелия, отец Дэниэлс, — говорит доктор Ломбар. — Принимать члена Церкви для нас честь и радость.
При слове «член» кто-то усмехается.
— В том, что касается радостей, мы можем предложить немногое, но чистую постель и вкусный ужин — вполне.
— Особенно учитывая тот факт, что это будет последний ужин, которым мы сможем насладиться в ближайшее время, — комментирует Дюран, снимая с себя стеганую куртку.
— А еще мы можем предложить горячий душ. Ну, почти горячий. Скажем, теплый.
— Это было бы потрясающе.
— Это и есть потрясающе.
— Извините за запах. Я…
— Мы привыкли, святой отец. Идемте, я покажу вам вашу комнату.
Я уже очень давно не спал в настоящей комнате. И тем более один, без храпа и астматического дыхания Максима, без запаха нашего белья, развешенного для просушки. Помещение большое, белое. В центре находится военная койка. Войдя, я сразу переставляю ее головой к стене. Сила привычки.
Окон нет. Свет идет из пластикового квадрата на потолке. В комнате стоит металлический шкафчик в две дверцы. На стене висит распятие.
Я сушу волосы.