— Может, лавка приехала? — предполагает Савин. — Пора бы ей приехать, две недели не было. Сейчас бы горячих сосисок, — мечтательно тянется он. — Знаешь, таких, чтоб лопались, с парком.
Что ж, если и лавка, — хорошо. Свежие продукты, папиросы, почта и новости. На пикетах, особенно в плохую погоду, остро чувствуешь свою отрезанность от большого мира, от вечерних городов с мокро-блестящим черным асфальтом, неоновых витрин, цветных прозрачных плащей девушек с высокими взбитыми прическами, цокающих по асфальту на своих «гвоздиках». Удивительное дело, асфальт, душный мертвый асфальт, заковывающий траву и разную там зеленую живность, вызывал в моем сердце сейчас нежность, почти юношескую влюбленность.
Мы видим, что от берега к палатке возвращаются уже трое, разговаривая на ходу, и Венька Чижиков угадывает.
— Начальник, — говорит он. — Чернов. Ну, братцы, неспроста это, держись.
Мы отодвигаемся в глубь палатки, освобождая место, и Чернов, пригибаясь, подныривает в палатку, откидывает с головы капюшон и, встряхиваясь, сгребая с лица воду, говорит:
— Здорово, ребята. Очень размочило вас?
Мы нестройно здороваемся, он садится на край нар, чтобы дать возможность забраться в палатку Устюжанину и Самородову. Он внимательно-весело обегает взглядом наши лица, полотно палатки, смятые, грязные одеяла, лицо у него усталое, отечное, он простуженно говорит:
— Ничего. Бюро прогнозов обещает погоду.
— Они наобещают, — не верит Савин.
— В верховьях уже проясняется, есть телеграммы. Правда, сегодня ожидают сильную бурю, где-то недалеко должен пройти центр циклона. «Арка» называется.
— Ишь ты, «Арка», — недовольно говорит Савин, и все почему-то смеются. — Ничего себе — «Арка»! Черт бы ее взял, эту дурацкую «Арку»! Мы позеленели, словно паршивые поганки.
— Скоро будет погода, — говорит Чернов, снимая с подбородка стекавшие крупные капли и поджимая ноги, в таких же, как и у нас, резиновых сапогах.
— Виктор Петрович, вы нам там ничего не подбросили? — спрашивает Самородов.
— Нет, ребята, не до того было сейчас. Закурить у кого есть?
К нему тянутся две или три руки, он берет папиросу, зажигает и почти со стоном затягивается.
— По мне скоро пойдут грибы, — опять говорит Савин. — Проснешься, а они возьмут и вырастут. Прямо на животе и под мышками, а?
Толька Устюжанин дополнительно называет места, где у Савина могут появиться отличные белые боровики, и нас разбирает смех. Потом мы опять примолкаем и ждем. Ведь не просто так завернул к нам в такую погоду Чернов, Самородов, покашливая, спрашивает:
— Какие новости, Виктор Петрович?
— Сплав хорошо идет. Ну что, урожай в этом году хорош, говорят, хлеба много будет.
— Хлеб — хорошо, — говорит Савин. — А то срам, чтобы хлеб покупать, с нашими-то землями.
Чернов, не поднимая головы, гасит окурок. Стена дождя висит по-прежнему в приподнятом пологе, в палатке сумрачно и накурено.
— Вот что, ребята, — говорит Чернов, — сворачивайтесь. Будем переезжать на новое место.
— Сейчас?
— Да, срочно. Сегодня будет ночка, — он неловко расстегивает плащ, достает из бокового кармана пиджака мелко сложенную карту и, откидывая полы мокрого плаща, расправляет ее у себя на коленях.
Мы все переглядываемся, Самородов пересаживается к Чернову.
— Видишь, здесь вот стройка, а вот — обводный канал. А здесь остров, тот самый — Голый. Помнишь, Денис?
— Помню, Виктор Петрович, проклятое место — здесь чаще всего тонут баржи, в реке всякой дряни полно.
Я слежу за лицом Чернова, я вижу его третий или четвертый раз. Чернов рассказывает о новом месте, где мы должны будем работать, рассказывает обстоятельно, неспешно, готовя нас к чему-то трудному. Чернов давно не брит и, рассказывая, ни на кого не смотрит, а глядит на дождь. Я вдруг обращаю внимание, что он почти не мигает, и глаза у него похожи на глаза насекомого — гладкие и блестящие, совершенно без всяких век. Я представляю вдруг, как он спит точно вот так, не мигая, и улыбаюсь про себя.
— Дожди сняли лес с кос, очень густо идет. На этот остров все время набивает. А рядом канал, боны. Порвет боны, полезет на дамбу, может и канал закупорить.
— Да, — роняет Самородов тихо.