Откуда-то из дождя появляется Терентьев — бригадир семнадцатого пикета, багор у него в руке наперевес, подходит он тяжело и кивком здоровается с нами.
— Как дела, Терентьев? Где люди? — спрашивает Чернов нетерпеливо.
— На западный берег набило, — говорит Терентьев, пригибая голову, чтобы защитить лицо от дождя. — Нас там всего двое. А двое вон, — он указывает багром, и мы видим совсем недалеко от себя две темные расплывчатые фигуры, в дожде их можно заметить, лишь пристально приглядевшись, да еще потому только, что они непрерывно движутся, и по их движениям мы все видим, что они отталкивают лес от берега.
— И сюда здорово несет. А Козин со своим отказались, сидят в палатке.
— Как отказались?
— Козин говорит — заболел. А с ним эта дубина — Васька. Совесть, говорю, поимей. Да разве с ним сговоришь?
— Пойдем, — коротко бросает Чернов, направляясь к палатке, она рядом, и мы тоже подходим.
У входа Чернов оглядывается, хочет что-то сказать, но молча поворачивается и лезет в палатку, мы за ним. В палатке горит свеча, Козин лежит, укрывшись одеялом, — видна лишь голова в теплой кожаной шапке. Васька Мостовец сидит рядом с ним, при нашем появлении он некоторое время продолжает сидеть, растерянно оглядывая нас по очереди и что-то подтыкая под себя, затем неуклюже встает и стоит, пригнув голову — в палатке ему тесно, и Козин говорит:
— Садись, Васенька, что ты переломился вдвое?
Васька Мостовец садится опять, и Чернов присаживается рядом с ним.
— Ну что, Козин?
— Заболел, температура поднялась. Отвезли бы меня в поселок, товарищ Чернов.
— Так, понятно. А ты, Мостовец? Почему не на работе?
— Я…
— Ну ты, ты?
— Со мной он, — отвечает Козин. — У нас ведь, товарищ Чернов, человек человеку друг, товарищ и брат. Пришел проведать, а мне совсем плохо стало, вот и сидит. Что ж, по-вашему, подыхать мне?
— Ладно, Козин, не паясничай. Давно у тебя?
— С утра, товарищ Чернов, подстыл, видимо.
Всякий раз, когда он произносит это свое «товарищ Чернов», я замечаю на лице у Чернова страдальческую гримасу. Он внезапно откидывается на локоть, в глубину нар, и Козин отдергивает голову и криво усмехается.
— Проверяете, товарищ Чернов?
Они глядят друг на друга, в глаза, и затем Козин, моргая, прикрывает глаза.
— Ну, ну, проверяйте.
Широкая ладонь Чернова ложится на лоб Козина.
— Что-то лоб у тебя холодный…
— Зато у меня резь в животе, вот тут, — Козин откидывает одеяло и показывает, Васька Мостовец улыбается в кулак, и Козин шикает на него, затем опять обращается к Чернову: — Может, у меня аппендицит, товарищ Чернов. А, как думаете?
— Хватит дурить, Козин, — стараясь сдерживаться, медленно говорит Чернов. — Ты совершенно здоров. И Мостовцу здесь нечего делать.
Мостовец беспомощно шевелится, зачем-то поднимает и опускает большие волосатые руки.
— Я что? — говорит он наконец. — Я так. Он попросил, я и пришел, плохо ему было. В карты… — он понимает, что говорит что-то неподобающее, но уже не может остановиться и оканчивает: — В картишки перебросились. Роману Кузьмичу скучно…
— Дурак! — резко обрывает его Козин, откидывает одеяло и садится, быстро-быстро шевеля ступнями ног, аккуратно обутыми в шерстяные носки. — Ну что вам, скажите, надо? Гробиться ради вашего плана я не буду, не заставите вы меня в такую погоду, ясно?
— Это не только мой план, Козин, — говорит Чернов вяло и неохотно. У меня такое чувство, что ему тоже все до смерти надоело: уговаривать нас, подбадривать, убеждать, что ему так же, как и нам, осточертел дождь и больше всего на свете ему хочется выбраться сейчас из мокроты и сырости под крепкую крышу и сухой электрический свет. — Это и твой план. Работать тебя я не могу заставить, а попросить — прошу. Сегодня трудно будет, всем будет трудно.
— Э-э, эта песня стара. Мне всю мою жизнь говорили: трудно, трудно, надо тянуть, надо терпеть. А сейчас мне пятьдесят четыре.
Козин упорно называет Чернова на «вы», а Чернов словно не замечает этого; он ни на кого не глядит, глаза у него голые, безволосые, блестящие, как у мокрой нахохленной птицы.
— Ладно, Козин, отдыхай, — Чернов говорит до странного спокойно. Лицо у него словно еще больше набрякло, он знает, что все мы ждем, как он поступит дальше, и кажется, что ему совершенно безразлично, он так же ровно и безразлично спрашивает, не глядя на Ваську Мостовца:
— Ну, а ты?
— Я что, — отвечает тот. — Я могу и пойти. — Васька Мостовец натягивает на себя куртку, не попадает в рукава и торопится.