Мы напряженно ждем, а залом растет у нас на глазах, и потом под нами начинает трещать, мы бросаемся на берег и видим нелепую длинновязую фигуру матроса, который почему-то никак не может сдвинуться с места.
— Сюда! — бросается к нему Толька Устюжанин. — Сюда, мать твою…
— Багор застрял, — доносится до нас жалкий голос матроса.
— Бросай, дурак, беги.
Залом, двигаясь к берегу, приподнимается, пучится, длинная фигура на нем колышется, извиваясь, вдруг исчезает, затем опять появляется, делает несколько нелепых прыжков и шлепается рядом с нами на гальку, скрытую водой, бегущей с острова в реку.
Я нагибаюсь к матросу, приподнимаю его за плечи.
— Багор все-таки вытянул, — идиотски-счастливым голосом говорит матрос и встает.
— Закурить бы…
— Куда к черту, воды в карманах целые лужи.
Залом, медленно отворачивая от берега, с треском рушится, уходит, и Толька Устюжанин чуть не приплясывает.
— Видали? Я что говорил?
Это повторяется во второй и в третий раз, и мы решаемся немного отдохнуть и все-таки покурить. Мы с матросом накрываем Тольку Устюжанина полами своих плащей, и он долго возится под нами и бормочет, и наконец наши ноздри начинает щекотать запах сырого табачного дыма, я глотаю слюну. Мы делаем по нескольку затяжек из одной папиросы.
— Здесь нам делать нечего, — говорит Устюжанин. — Здесь все время будет так: набьет и унесет. Айда, ребята, к Самородову, там, наверное, туго приходится.
Никто из нас не знает, сколько прошло времени и что происходит у других, судя по тому, что к нам никто не заглянул, у других действительно туго. Мы уже вскидываем багры на плечи, когда на остров рушится новый шквал ветра, он опрокидывает меня и длинного матроса на землю и выхлестывает на берег, кажется, всю реку. Все вокруг мешается, трещит: и меня куда-то тянет вода, я выпускаю из рук багор и цепляюсь за сыпучую гальку. Меня все тянет, и я понимаю, что я под водой. Меня вертит и бросает прямо грудью на что-то твердое, в глазах искрится и сразу темнеет. Я успеваю понять, что подо мной бревно, и успеваю обхватить его руками, и чувствую, что меня куда-то несет, затем снова швыряет. Все исчезает, и наступает полная тишина, непроницаемая, глухая. «Кажется, все, — думаю я. — Вот тебе и все», — успеваю подумать я в этой тишине.
— Сергей! Сергей! — зовет меня кто-то испуганно, и я с трудом открываю забитые песком глаза и пытаюсь сообразить, где я. Наконец понимаю, что я на берегу, на гальке, у самой воды, и рядом со мной толстое бревно, моя левая рука по локоть замурована под ним, и Толька Устюжанин рвет гальку из-под бревна пальцами и все время говорит:
— Сергей, Сергей, Сергей…
Мне не больно.
— Жив, черт?
— Не знаю.
— Как не знаешь? Ты чего крутишь? — от неожиданности Толька орет на меня, и я молчу, и он понемногу успокаивается.
Матрос роет гальку с другой стороны, и я снова начинаю чувствовать, что над островом свистит ветер, рвет дождь, стена дождя со свистом проносится впритирку с землей, летит мелкая галька.
— Отверни лицо, — задыхаясь от ветра, говорит Толька Устюжанин, — глаза высечет. Вот так циклон!
— «Арочка», ничего себе «Арочка»…
Я вытаскиваю омертвевшую руку и сажусь спиной к ветру, прижимаясь к толстому комлю бревна. Стоять почти невозможно, Толька Устюжанин пытается встать и сейчас же плюхается обратно.
— Катер как бы не унесло, — неуверенно говорит Толька, приваливаясь сбоку ко мне. Он, видно, боится, чтобы меня опять не смыло. — Ничего не видно. Слышали, кто-то кричал?
Устюжанин ощупывает меня. Я невредим, только слабость в теле, и вот рука. Она висит как плеть, и я боюсь до нее дотронуться. Не повезло, ведь левой я довольно прилично работал на ринге.
— Матроса я за ногу успел сцапать, — виновато говорит Толька, — а тебя сразу в реку. А потом назад вместе с этой вот дурой.
Толька пинает бревно ногой, и я проникаюсь к этому холодному, скользкому чудовищу нежностью.
— Это лиственница, — говорю я. — Как ее шибануло, вот сила…
Толька встает на колени, вытягивает шею, всматривается в темноту.
— Леса, кажется, больше нет, чисто. Его к тому берегу относит ветром. Давай, ребята, посидим и двинемся.
— Как, ползком?
— Ну и ползком, как там у ребят, ты же не знаешь. У Самородова-то, наверное, ничего, а вот у Терентьева… Ветер с той стороны ударил.
— Да ты что, Толька? — говорю я, крепче прижимаясь к холодному твердому боку бревна. — Куда, к черту, пойдешь?
— А они?
— Что — они?
— Ты же не знаешь, может, помощь нужна.