Я иду, иду, обходя провалы, спускаюсь к воде и опять поднимаюсь в тайгу, в заросли и все никак не могу остановиться.
Опять начинается ветер. Я еще никогда не видел такого острого солнца. Оно низится, все как бы дрожит в ветре, и небо без единой тучи, казалось, стремительно куда-то движется. Земля отсырела, и пыли нет, я, спускаясь к протоке и неловко повернувшись лицом на ветер, почти захлебываюсь им, дует он с низовья океана, от ветра и вода на реке вся измятая и сморщенная.
Я иду по берегу и все гляжу на жидкие низкорослые березы на обрыве, они еще цепко держат свою листву, ветки их туго и дружно откинуты по ветру, пронизанные низким длинным солнцем, вспыхивают густым тусклым золотом в пронзительно чистом воздухе.
Я вижу на высоком помосте, устроенном на двух высоких лодках, приземистый стог сена, — очевидно, поблизости где-то жилье. Цепи, которыми лодки со стогом пристегнуты за бревно, зарытое в землю на берегу, то натягиваются, то ослабевают и позванивают, и этот редкий, жидкий звон — единственное, что врывается в острый, стремительный, непрерывный посвист ветра. И ветер, и березы, и сморщенная река, и солнце — все кругом кажется нереальным, преувеличенным и в то же время необходимым. В этом торжестве ветра и солнца только я лишний. Даже перезвон причальных цепей был нужен здесь, необходим, одно за другим исчезающие розовые блики на воде связывали землю с водой и с ветром, а я был лишний. Меня нужно было убрать отсюда, переставить куда-нибудь в другое место, где не было бы так просторно и так хорошо.
Между обрывом и протокой узкая, перерезанная кое-где глубокими размывами полоска земли: песок, галька, обломки красного гранита, перепревшие и свежие водоросли — они путаются в ногах, цепляются за сапоги и волочатся вслед. И еще под ногами много странно уродливых пустых ракушек, наросших друг на друга — скорее всего это и были наросты, местами они очень резко сверкали перламутром, я наступаю на одну из них сапогом, и она резко хрустит.
Я все иду и иду, и где-то во мне рядом с тупой ноющей болью тихий звон причальных цепей, он то затихает, то усиливается, но не умолкает ни на минуту. Я захожу за кривун, так здесь называют поворот реки, и останавливаюсь, ноги подрагивают, и все тело слабое, вялое. Здесь кончается обрывистый берег, кривун, кончающийся оголенной, выветрившейся, похожей на покосившийся старый гриб гранитной скалой, дальше опять переходит в низину, протока здесь сужается, и когда я захожу за скалу, солнце с ветром остается где-то вверху. Я вижу камень у самой воды, большой, старый, ослизлый от вечной сырости. Он наполовину в земле, и оттого в нем чувствуется уверенность. Я иду дальше, и протока скоро совсем сужается, она по-прежнему дика и живописно красива.
У моих ног — широкая песчаная отмель со светлой, зеленоватой водой. Я вижу внизу большие, бесшумные, стремительные тени и, приглядевшись внимательно, понимаю, что это рыбы, иногда они идут у самой поверхности, и я хорошо их вижу. Это идет кета, она идет уже с месяц, и здесь она еще полна сил, с упругим, полным телом, и движения ее уверенны и спокойны. Я вспоминаю ее такой, какой видел год назад в верховьях Игрени, в одной из точно таких вот, как эта, нерестовых рек, быть может, за тысячу или больше километров отсюда, с обтрепанными плавниками и хвостами, с изогнутыми, стиснутыми, горбатыми челюстями — труден последний путь к истокам своей жизни.
Я, наверное, забрел очень далеко; раздвинув стену кустарника, я вижу, как протока в этом месте, раздавшись в низких, каменистых берегах, вся лежит на чистом песке, и вода здесь чиста и прозрачна. Сюда и ветер не доходит, но чувствуется — он где-то вверху, а здесь стоит тишина, и вода совсем гладкая. Вероятно, на земле много таких сокровенных мест, где зарождается жизнь, но немногие из них доступны человеку, до сих пор я ничего подобного не видел. Это и есть нерестилище. По дну его снуют сотни и сотни больших рыб, и с первого взгляда я ничего не мог понять в их поведении. Одни из них стоят, удерживаясь против течения на одном месте, другие стремительно зелеными бесшумными тенями бросаются из стороны в сторону. Рыбы кружат друг подле друга, бьются о дно, роются в песке мордами, подталкивают друг друга в бока. И если за минуту до этого я видел лишь хаос и бессмысленность, то сейчас я неожиданно улавливаю в этом беспорядочном движении простой и сложный порядок. Я стою, боясь шевельнуться, никогда я не видел ничего более прекрасного. Кета мечет икру — прямо на чистый речной песок. Сквозь прозрачную толщу воды, отливавшую к вечеру темной зеленью, я вижу розоватый бисер, который самцы тут же заливают мутновато вспыхивающими облачками семени, я вижу, как рыбы закрывают оплодотворенную икру песком, и только теперь разглядываю на дне уже множество небольших песчаных холмиков. Все происходит в совершеннейшей полной тайне от всего остального мира, в не тревоженной ничем тиши, и мне становится тяжко, дышать в этой тишине от назойливой, опять вернувшейся мысли, что я здесь лишний, ненужный, и оттого, что именно сейчас опрокидывается весь порядок моей жизни. И потом я вижу проплывающих мимо меня рыб, теперь уже в обратном направлении — их несет течением, и они слабо, уже не сопротивляясь, шевелят обтрепанными хвостами. Я понимаю, что это такое. Эти рыбы уже выполнили свое, и теперь им было все равно, потому что они выполнили свое. Они вылупились из крохотных икринок, годами нагуливали жир и зрелость, пропадали где-то в океане, чтобы выполнить свое. Некоторые из рыб, словно что вспоминая, вдруг поворачиваются в последнем пробуждении на течении и пробуют опять плыть против него, но длится это секунды, и скоро их опять подхватывает вода и несет, и они, опять и опять оживая, слепо бросаются на берег, слепо толкаются головами в гальку и песок, я вижу их глаза, когда течение, завалив их на бок, отволакивает от берега. Говорят, рыбьи глаза ничего не выражают. Это неправда. Во мне вдруг что-то сдвинулось, и стало горячо лицу. «Заплачь, — говорю я себе, но мне почему-то не смешно, — видишь, какие благородные животные эти рыбы. Чем они жертвуют ради своего потомства, которое еще неизвестно будет ли».