— Ничего я не смотрю, — отозвался Васильев, — ты же на меня наскакиваешь. Верь себе на здоровье, верь, поживем — увидим. Тебе легче поверить. Борьба шла, может, и прошла, а корешки остались. Это как пырей — корнистая штука. Что там говорить о высокой политике, в ЦК правильную линию взяли. Только трагедия остается трагедией, Сашка. Народ — это много, для народа всего лишь этап! Тяжелый, но только этап. А для людей, попавших в это чертово колесо, — вся жизнь. Здесь как, по-твоему? Когда-нибудь придут люди ясного ума и большой души. Наверное, они напишут трагедии вроде греческих и все поймут правильно, они будут глядеть на нас с высоты, может, ты и доживешь до этого, только не лезь ко мне сейчас, а то я и обругать могу.
Он говорил с усмешкой. Александр заметил, как он отстегнул верхнюю пуговицу, тут же опять застегнул ее, молча и жадно затянулся, глядя прямо перед собой, и Александру стало как-то не по себе; он тоже закурил, скрывая растерянность, пытаясь придумать, как смягчить возникшую между ними враждебность; пожалуй, старик прав, подумал он, я ведь почти ничего о нем не знаю, как он раньше жил и что с ним случилось, и туда же, лезу учить.
— Знаешь, Сашка, — сказал в это время Васильев, — иди-ка ты домой. У каждого своя жизнь, я уже не способен видеть все в розовой дымке, стар. Иди, зачем нам-то с тобой ссориться?
— Да ведь и я, Павлыч, не хочу ссориться, — горячо и быстро сказал Александр и неожиданно вздохнул: — Не понимаю я тебя, ты ведь никогда о себе не расскажешь.
— К чему ворошить погасший костер, Сашка… Только глаза засоришь, огня все равно не добудешь, — сказал Васильев со скупой и короткой усмешкой, и Александр, присев рядом с ним, задумался, сутуля плечи.
— Ну, Павлыч, как хочешь, — сказал он, — только не пойму я, зачем себе во вред делать? Твоя жизнь — значит, твоя, но ты болеешь всякий раз после пьянки. Вот прошлый год с работы турнули. Головин все говорил, что назад не возьмет, сколько можно? Тебе-то это зачем?
— То же, что и раньше, — равнодушно ответил Васильев, выстукивая «Марш артиллеристов» о край табуретки. — А Головин… Что ж, всякому порядочному директору с нашим братом пьяницей положено не на живот, а на смерть биться, до последней капли крови, лично я не в обиде. Ему руководить, мне — пить, одно другому не мешает. Ты его зря недолюбливаешь, это умный и честный человек, таких, Сашка, в жизни не так много. Он, конечно, со своими причудами, у кого их нет… Тебе до него расти да расти, Сашка, а я сам виноват, тут винить некого. Да и потом, что Головин, никуда он не делся, работаю же и работать буду. Ты лучше скажи мне, как ты сам дальше жить надумал.
— А что я могу надумать? — пожал Александр плечами. — Я здесь решил остаться пока, немного поработаю, а потом дело покажет.
Он старался говорить небрежно, как о деле давно решенном, и Васильев не скрывал своего неодобрения, отчего лицо у него сделалось насмешливым и даже злым, время от времени кивал ему, затем встал, пошел к порогу, выпил воды и опять сел на свое место.
— А теперь, Саша, послушай, что я тебе скажу. Ты сегодня уж и так и эдак меня переворачивал, а что я? У меня все как раз ясно и прямо, мое дело на сей планете к концу подходит. А вот ты останешься в этой чертовой дыре, сдуру поскорее женишься, начнешь детей плодить, и все будет для тебя кончено. А величайшее благо жизни человеческой, наслаждение мыслью, знанием, останется для тебя за семью замками. А тебе ведь жить да жить. Ты же умен, чертушка… Эх, да, впрочем, что с тобой толковать, подай-ка вон кисет.
Он закурил, откинулся, устраиваясь удобнее, к стене с давно стершейся в этом месте побелкой.
— А впрочем… Инженер, профессор, земляной червь, вождь, не все ли равно? Живи, брат, живи как хочешь, не все ли равно, кем ты будешь?
— И речи у тебя, Павлыч, — покачал Александр головой, — черны, страшны, от вчерашнего, что ли? Помнится, ты рассуждал по-другому. Сам говорил, что главное в жизни — труд.
— Труд… Черны… А тебе светленького захотелось? — Васильев глядел исподлобья с нехорошей пристальностью. — Светлыми, Сашка, только дураки бывают да пуговицы у солдат: первым по природе, вторым по уставу положено. Не спорь сегодня со мной, лучше переменим пластинку. Почему долго не был? Молчишь? Ну, ладно, не красней, как девчонка, правильно, Сашка, все правильно, все идет своим чередом. Одно ваше мгновение где-нибудь наедине дороже любой философии… Да… Понимаешь, жить, жить — вот главное, и, пока ты живешь, чувствуешь, ты юн и счастлив. Видишь, как я сегодня много болтаю, а это потому, что ты мне не нравишься сегодня.