— Боже мой, как я тебя ненавижу! — сказала она как-то в минуту откровенности. — Ну почему, почему именно ты?
Горяев во время этих вспышек молчал, стараясь чем-нибудь занять руки, он мог ее ударить; да, он знал, что им недолго быть вместе и скоро все это кончится, но так же точно он знал, что всю свою жизнь она его не забудет, и со всегдашней своей тихой улыбкой смотрел на нее, точно на ребенка.
— Ну почему ты молчишь, скажи что-нибудь, не молчи!
— А что говорить, Лидок, все же сказано, я воинствующая серость, ты ждешь принца с алыми парусами. Остается лишь узнать, когда мы встретимся, как обычно, в пятницу?
Никогда, хотелось ей крикнуть, никогда я больше не приду, но сил не было, эти объяснения изматывали их обоих; и она ведь столько раз давала себе слово не приходить.
И все же наступило время, когда она перестала приходить, и Горяев, хотя был готов к этому и приучил себя к этой мысли, потерял голову, часами простаивал у ее дома, почти преследовал ее. Он понимал, что этим ничего не исправишь, и не мог остановить себя; он чувствовал, что у него появился соперник, и во что бы то ни стало хотел увидеть его, но Лида избегала, и ей удавалось ускользнуть от него, и ожесточение его нарастало; он должен был знать, на кого его променяли, и в этом своем стремлении был злобен и жалок…
Горяев задремал незаметно и, как ему показалось, тотчас открыл глаза; костер ровно горел, темнота сгустилась, и дальних стен провала не было видно. Горяев вскочил на ноги и в следующую минуту почувствовал судорожную длинную боль в сердце.
— Эй, послушай! — донеслось сверху. — Там есть кто-нибудь живой?
Переждав, дав сердцу немного успокоиться, Горяев, стараясь не выдать волнения, отозвался:
— Слышу… Есть, провалился ненароком.
— У тебя все в порядке? — высоким криком спросили сверху, и было странно слышать живой человеческий голос.
— Кажется, все…
— Сейчас веревку спущу… Черт, запуталась, ничего, у меня крепкая, капрон…
Горяев почувствовал, насколько взволнован человек наверху, испугался за какую-нибудь неловкость с его стороны.
— К провалу не подходи близко! — предупредил он криком. — За какой-нибудь камень привязывайся… там у меня в мешке тоже веревка осталась, достань, одной, пожалуй, не хватит.
Прошло еще минут десять, прежде чем конец тонкой капроновой веревки оказался в руках у Горяева; он обвязался под мышками, еще раз все проверил, в последний момент ему стало жалко собранных зря дров, он засмеялся, и крикнул вверх начинать подъем, и, услышав утвердительный ответ, почувствовал натянувшуюся веревку, и стал карабкаться на стену. Рукавицы он снял и засунул за пазуху; он не думал о том, что тот, чужой, может отпустить веревку где-то у самого верха, но на всякий случай лез так, чтобы в случае чего можно было грохнуться в глубокий снег; веревка то натягивалась, то ослабевала; цепляясь за малейшие неровности и выступ, Горяев время от времени отдыхал и давал отдохнуть Рогачеву. Примерно на полпути ему попался выступ, и он, предупредив Рогачева, отдыхал минуты две, чувствуя под собой пустоту и придерживавшую его сверху веревку; ноги подрагивали, и было жарко, даже изодранные о камень руки были горячими; вторая половина подъема оказалась легче, стена теперь не обрывалась отвесно, а шла кверху, с небольшим уклоном, и подниматься стало проще; минут через двадцать Горяев отполз от края провала и долго лежал, приходя в себя; Рогачев, не теряя времени, стал рядом раскладывать костер, о чем-то спрашивал, но Горяев молчал, ему не хотелось говорить. Рогачев стал варить мясо; и в небе горели холодные частые звезды; Горяев подошел к костру и сел, протянул к теплу руки, он никак не мог заставить себя взглянуть на Рогачева, но, когда мясо сварилось, Горяев, потирая руки, поднял голову.
— Вот такие дела, — скупо уронил он и сразу же увидел дико блеснувшие в свете костра глаза Рогачева.
— Они, дела, всегда такие, — непонятно отозвался Рогачев, раздумывая, что же ему делать дальше; после целого дня почти беспрерывной ходьбы зверски хотелось есть. Рогачев осторожно снял котелок с огня, достал мясо и заметил, как Горяев отвернулся.