Дома он, не раздеваясь, свалился на кровать; кажется, все начиналось сначала, и он от одной этой мысли сразу обессилел, нужно было что-то делать, немедленно, сейчас же уезжать вон из города; он так и заснул, не раздеваясь, не гася света, и вздрагивал во сне; ему казалось, что лампочка под потолком лихорадочно дрожит и от нее идет отвратительный звон, и он силился протянуть руку к выключателю и не дотягивался каких-нибудь нескольких сантиметров.
Ошалело открыв глаза, Горяев вначале не мог понять, где он и что происходит, затем приподнялся, сбросил ноги с кровати.
Непрерывно, с надсадными перебоями над дверью трещал звонок; чувствовалось, что звонят безнадежно давно. Горяев пригладил волосы ладонями, встал и открыл дверь; Лида тотчас разгневанно перешагнула порог, и так как он стоял столбом, держась за ручку открытой двери, она поморщилась и сама закрыла дверь, стараясь не щелкнуть замком, но он все равно натужно щелкнул, замок был старый, и жильцы давно рядились между собой, кому его покупать.
— Можно ли так спать, Василий, день на дворе! Ну что же, так и будем в коридоре стоять на радость соседям?
Она так и сказала «Василий», очевидно, показывая, что они совершенно чужие друг другу люди и что зашла она лишь по крайней необходимости. Не говоря ни слова, он выключил свет в коридоре — счетчик был общий — и прошел в комнату.
— Мне необходимо поговорить с тобой, — Лида поискала глазами пустое место на столе для своей сумочки из ярко-голубой клеенки, она любила яркие цвета. Стол был сплошь уставлен грязной посудой с засохшими остатками еды; Лида снова поморщилась, но ничего не сказала, села на одинокий стул посреди комнаты и оставила сумочку у себя на коленях. Горяев безучастно наблюдал за ней, она нашла его глаза и покраснела.
— Я пришла поговорить с тобой, Василий, — повторила Лида, и краска ярче проступила на ее щеках и шее. — Я была неправа, уклоняясь от разговора… видишь, я пришла.
— Да, я слушаю, — Горяев опустил глаза, потому что по его глазам она тотчас узнала о не только не прошедшей, но усилившейся любви к ней; если бы мог, он бы избил ее до полусмерти. — Я слушаю, — повторил он, так же безучастно, найдя какую-то видимую только ему точку в полу (хозяйка — жи́ла: дерет такие деньги за комнату и не может привести пол в порядок — одни щели).
— Знаешь, Василий, — тотчас сказала Лида, быстро, с болезненным оживлением. — Не надо притворства, оно никогда тебе не удавалось. У-у, как я ненавижу эту твою тихую гордость. В общем, так, Василий, прошу тебя забыть, что между нами было. Я виновата, не сумела справиться с собой, дала тебе привязаться, но мы ведь были честными друг перед другом, ведь так? Помнишь наш уговор — не связывать друг друга, ну помнишь?
И потому что Горяев молчал, по-прежнему безучастно рассматривая расшатанные половицы, она заговорила еще торопливей, проглатывая слова:
— Ну, в общем, понимаешь, я встретила человека, Вася, не сердись, ведь ты же все понимаешь, такого, как я хочу. Я его, может быть, даже люблю…
— Не надо, — с трудом выдавил он из себя. — Пожалуйста, без подробностей. Все и так ясно. Мы и без того можем понять друг друга, — сказал он, чувствуя, что его подхватил и понес куда-то мутный поток и он не в силах из него выбраться, хотя это было необходимо.
— Значит, все, да? — метнулось к нему просветленное лицо Лиды. — Я так боялась, я же знала, что ты не такой, как все.
Горяев отчетливо, как-то замедленно видел, как она сжимает сумочку в руке; сейчас она уйдет, думал он с тупой болью, появившейся где-то в висках.
— Только у меня одно условие, — сказал Горяев, совершенно не в силах остановить себя, и умолк, увидев совсем близко перед собой ее глаза, они почти жгли его и вдруг отпустили.
— Я подозревала, что ты подлец, но до такой степени… — прозвучал где-то в пустоте голос Лиды, и в следующую минуту он увидел ее уже возле двери и бросился к ней.
— Лида! Лида! Прости меня, я сам не знаю, что говорю, прости, — он прижался лицом к ее платью и почувствовал, что Лида беззвучно плачет; это было так неожиданно и непривычно, что он медленно поднялся с колен с какими-то озаренными глазами, в них было так много любви и нежности к ней, что Горяев почувствовал, что он в первый и, вероятно, единственный раз одержал победу и, если бы захотел, она осталась бы у него…
— Ну, так и что ж, — сказал Рогачев, старательно обкладывая костер. — Мало ли… Баба, она хоть какая цивильная, силу любит. Мало ли баб на свете, а ты к одной прилип, в том и беда.