— Ладно, Семен, погляжу, мне и без того еще почти год, — Рогачев больше ничего не сказал, покосился на стол, ему хотелось есть с дороги, настроение было веселое и легкое. Давно ему не было так хорошо, как здесь, в жарко натопленной комнате с веселыми солнечными бликами на полу.
В это время в коридоре послышались голоса, шаги. Колька Афанасьев широко распахнул дверь — он, видно, только что встал с постели. За ним вошла хозяйка и еще женщина, помоложе, и Рогачев заметил ее мгновенный тревожный взгляд, брошенный на него еще из двери, и вот в этот момент от карих, широко распахнувшихся ему навстречу глаз и дрогнуло у Рогачева где-то в самой глубине, и он больше ни на минуту не мог забыть этого своего ощущения.
— Заждались? — засмеялась хозяйка, проворно снимая с полок у плиты какие-то банки и расставляя их по столу; Рогачев не верил своим глазам: бутылки на столе не было.
— Подожди, подожди, — сказал Волобуев, перехватывая его удивленный взгляд, и поднял глаза на Кольку: — А ты что один?
— Настя на работе, записку оставила. У нее сегодня, оказывается, смена. Проснулся, шарю возле, нету. Да опять заснул. Хорошо вот, Софья Ильинична разбудила, до вечера бы проспал.
Колька говорил и глядел на Рогачева, он хотел, чтобы все понимали, почему он так долго спал, и это желание до того было откровенным, что все действительно понимали, почему он так долго спал, и Колька это видел.
— Вот съезжу, рассчитаюсь да и сюда. Хватит голышом перекатываться, обрастать надо мхом-травой, надоело.
— Решил, значит?
— Решил, Семен. А чего ждать? Баба хорошая, здоровая. Чего-то я к ней сразу прилип, — Колька застеснялся своих последних слов, и Волобуев стал улыбаться.
— Рассчитываться-то зачем, по правилам она должна. Не муж к жене, а жена к мужу — давний закон.
— Работы и здесь хватит. Ты чего, Иван, стоишь, не садишься?
Рогачев подошел, сел рядом; Волобуев следил за ним своими маленькими ясными глазками. Он терпеливо ждал, когда все рассядутся и когда освободится хлопотавшая хозяйка.
— Садись, Сонь, — не выдержал он, и она послушно села рядом с ним на табуретку, откинула светлую прядку волос со лба.
— За возвращение Ванькино надо бы? — спросил Колька Афанасьев.
— Ничего, потерпишь до денег.
— Я потерплю… Ну, с богом!
Вкусная еда на пустой желудок сразу ударила в голову, но Рогачев подумал, что все-таки здорово ослаб в больнице, ноги стали словно из ваты.
Софья Ильинична, еще больше помолодевшая и разрумянившаяся от плиты, налила настоящие щи из свежей капусты и положила в них большие куски оленины; Рогачев жадно втянул в себя вкусный запах жареного лука, мяса и придвинул тарелку. Он опорожнил ее дважды и не мог понять, в чем секрет, — это были щи невероятно вкусные, и чем больше он их ел, тем больше хотелось, хотя в поясе становилось все туже и дышать было трудно. Какой-то незнакомый ему запах так и тянул к себе, он отодвинулся от стола, смущенный своим обжорством, и больше для Таси, сидевшей тут же, на краешке стула, и осторожно хлебавшей те же щи, сказал:
— Чу-удо!
Софья Ильинична засмеялась, довольная, оказалось, все они наблюдали за Рогачевым.
— Тут грибки пережаренные да морской капусты чуток, — сказала хозяйка. — У нас все так варят. А мясо чего ж, не нравится?
— Не могу больше, лопну.
— Не лопнешь, — пообещал Колька, придвигая к нему налитый до краев стакан холодного, ледяного кваса. — Я вначале тоже объедался, здешние бабы умеют. Вот еще подожди, крабов тебе надо попробовать, здесь их тоже по-особому варят, с кожурой проглотишь. Да только после этого…
— Ну, ну, — Софья Ильинична шутливо повысила голос; Колька наклонился и зашептал, дыша в ухо, Рогачев отодвинулся.
— Кончай свою бодягу, — недовольно остановил его Волобуев; голос Кольки никак не мог перейти на шепот, и все хорошо слышали то, что он говорил:
— И не пьянеешь от такой закуски, вот чудо! Ну, попей кваску.
Рогачев отпил квасу и придвинул к себе оленину, и все они были рады, что он хорошо ел, что они могут сделать приятное, особенно — хозяйка. Оленина была сварена, видать, с какими-то травами, была сочна, и от нее неуловимо пахло ароматом весенней тайги; Рогачеву вспомнились дикие распадки сопок в цветущем разнотравье, где он побывал прошлой весной, увязавшись с геологами на неделю.
Хотя их за столом было пятеро, шум стоял большой. Колька Афанасьев порывался что-то рассказать, его не слушали, и он внезапно загрустил и вспомнил, как в прошлом году на сплаве погиб его старый дружок. Волобуев сразу нахмурился, а Софья Ильинична стала толкать Кольку в бок, и, махнув рукой, он пошел к двери. Его не удерживали, тут каждый делал, что хотел. Рогачев заметил, что Софья Ильинична глядит на Волобуева с нежностью, с той бабьей нежностью, которую невозможно упрятать ни шуткой, ни резковатым словом, и порадовался за него: простым глазом видно, что тут хорошо и жизнь его будет лучше, чем была до сих пор, и Васятке его будет хорошо; Рогачеву определенно нравилась Софья Ильинична, в ней была какая-то домовитость и чистота, но, по правде сказать, его больше занимала Тася, просидевшая весь обед без единого слова, а потом, когда мужчины встали, собравшая посуду и унесшая ее мыть.