В это время Горяев безучастно ждал, стоя позади и сердцем ощущая в этот момент зыбкость и ненадежность своего присутствия в жизни и в то же время испытывая сильное желание ошеломить, озадачить добродушного, здорового человека, делившего рядом припасы, но не знал, как это сделать, и ничего придумать не мог. Он обреченно следил за Рогачевым, строго делившим припасы на две равные части; затем Рогачев уложил свой мешок, присел на корточки у догоравшего костра.
— Ну вот, — сказал он неопределенно. — Прощай, Горяев Василий, в гости не приглашаю, не обижайся. Дойти ты теперь дойдешь, я тебе мяса отполовинил. Прощай.
— Иван, послушай, — Горяев проворно достал откуда-то из-за спины туго набитый, видимо, заранее приготовленный большой кожаный кисет, бросил его к ногам Рогачева. — Освободи меня от них, ради всего святого!
— Ты Ваньку-то не валяй, Горяев, — строго и отчужденно сказал Рогачев, застегивая ремни рюкзака. — Сам себя нагрузил, сам и освобождайся, ишь привыкли к костылям! Нагадил — убирай за собой сам. Никто тебе ничего не должен. — Приладив винтовку, Рогачев встал на лыжи и, не оглядываясь, не взглянул на кисет, скользнул вниз с белого склона; и с вершин сопок еще доносился легкий гул; тишина после бури не успела устояться.
— Эй, Рогачев, подожди! — запоздало попытался остановить его Горяев, но Рогачев больше не оглянулся; ему наконец просторно стало на душе от своего решения все бросить и идти прямо домой; что мог, он сделал, а остальное не его дело, на это есть суд и милиция, а ему за эту муру памятника не поставят, а времени уйму потерял.
Весело поглядывая кругом и радуясь обновленному бурей миру, он бежал скоро и ловко, потому что путь шел под уклон. Он отлежался за эти дни и набрался сил, и теперь ничего не было страшно: четыре дня ходу пустяк для него, ну, за то, что припоздает на несколько дней, начальство отругает, на том и сойдет. Правда, еще от собственного домашнего начальства, от Таськи, здорово достанется, вот уж покричит так покричит, душу отведет, думал он с удовольствием, видя перед собой возмущенное лицо жены; сейчас всякое воспоминание о доме было ему приятно. Лыжи скользили по синеватому, словно подсвеченному изнутри снегу легко и свободно, и Рогачев, отдавшись ровному движению, часа два шел не останавливаясь. Он оглянулся у подножия сопок и остановился. Он увидел на ослепительно сияющем склоне темную точку, движущуюся по его следу. Вот сволочь, подумал Рогачев беззлобно.
Рогачев подумал было остановиться и дождаться Горяева, затем, после небольшого раздумья, пошел дальше; в конце концов он не мог запретить Горяеву идти, куда ему хочется, он лишь испытывал какую-то связанность от непрерывного ощущения другого, постороннего человека, неотрывно идущего по следу, как ни странно — уже не казавшегося ему чужим.
Его все гуще охватывала со всех сторон неподвижная, белая тайга; деревья, заваленные снегом, все-таки были живыми, и Рогачев чувствовал их ждущую, притаившуюся до поры жизнь; и от этого ощущения, почти ясного ощущения запаха теплой земли и зелени, в него опять начинало закрадываться смутное беспокойство.
Солнце низилось, от деревьев бежали, удлинялись размытые тени; еще один день кончался, и нужно было выбирать место ночлега.
СЕВЕРНЫЕ РАССКАЗЫ
ЦЕНА ХЛЕБА
Жарко полыхает костер, вокруг которого собрались на обед лесорубы. Сушатся на колышках мокрые рукавицы, жарится на прутиках домашнее сало, греются выставленные поближе к огню бутылки с молоком. Шипят на углях, в сторонке от костра, вскрытые банки консервов.
Это была дружная, хорошо сработавшаяся бригада. Не смолкал оживленный разговор. Слышались то добродушные, то колкие шутки, раздавался хохот, и костер, просевший до земли, весело потрескивал.
На этот раз шутки чаще всего относились к Ваньке Громову, рыжеватому парню лет двадцати, с озорными зелеными глазами. Подшучивали над его недавним сватовством к молоденькой учительнице местной школы.
Громов прислушивался и, щурясь на огонь, посмеивался. С обедом он управился раньше всех и теперь отламывал от ломтя хлеба маленькие кусочки и швырял их в огонь. Пожилой моторист Меркулов, сидевший с ним рядом, некоторое время наблюдал за руками парня, затем сердито сказал:
— Что хлебом соришь? Навоз это тебе, что ль?
— Велика ценность — хлеба кусок, — не поворачивая головы, бездумно отозвался Громов. — Хлеба у нас навалом — хоть Игрень пруди.