Есть в жизни такие мгновения, будто ничего особенного не происходит, однако каждый чувствует — произошло: очень важное, неподвластное словам. Эти моменты придают жизни остроту. Человек как бы освещается и предстает совершенно иным, чем до этого казался.
Вот и сейчас. Все перестали жевать и с удивлением уставились на темнолицего, кареглазого Петровича. Знали Меркулова незаметным, молчаливым человеком. Какая муха его укусила?
Громов повернул голову, встретил взгляд моториста, и сразу в глазах парня погасли смешливые искорки.
— Ты что это, Петрович?
— Ничего… Просто хочу рассказать тебе, щенок, про кусок хлеба. Вот такой, как у тебя в руках. Может, трошки больше.
— А-а… — протянул Громов, пытаясь спрятать неловкой улыбкой свое смущение перед другими и особенно перед молоденькой бракершей, сидевшей напротив.
Но на него никто больше не обращал внимания. С любопытством смотрели на Меркулова, и многие про себя усмехались: Петрович рассказывать будет! Тот самый, что больше десятка слов кряду не говаривал, даже при выдвижении его кандидатуры в депутаты районного Совета. Сейчас взмахнет, как обычно, рукой и отправится на деляну.
Петрович, успокаиваясь, глядел на пляшущие языки пламени. Отсвечивая в глазах, они придавали сосредоточенному, всегда чуть печальному взгляду моториста что-то новое. Некоторые тоже стали глядеть в костер, словно пытаясь понять, что увидел моторист в пламени. Но вот Меркулов заговорил, лица слушателей стали серьезными.
Случилось это давно, семнадцать лет назад. Низко над землей ползли в сторону Балтийского моря холодные, разбухшие от сырости тучи. Чужие тучи, как и та земля, над которой они проползли. Все кругом было чужое…
— Генка, — спросил Меркулов, с тоской глядя на тучи, почти наползавшие в овраг, — куда же мы все-таки забрели?
Тот, плотнее запахивая на себе шинель с отметинами споротых концлагерных нашивок, промолчал.
Вечерело. Сосны сыпали в овраг ржавую мертвую хвою.
— А у нас в Ясновске теперь снег, — сказал вдруг Генка Петров. — Белый-белый, как сахар.
Меркулов вздохнул. Генка чудак, всегда что-нибудь выдумает. Это у него от рождения, мать смолоду артисткой была. Снег и сахар. Снег холодный, как смерть, а сахар…
Меркулов беспокойно задвигался, чувствуя мучительные спазмы в желудке и тошноту, подступавшую к горлу. И вслед за тем тоненько-тоненько зазвенело в ушах и перед глазами качнулся песчаный склон оврага, покрытый кое-где темной, тоже мертвой травой.
— Черт, — сказал Меркулов, встряхивая головой.
Тошнота прошла, и радужные круги исчезли. Но мысли о еде, возникшие при упоминании о сахаре, не проходили.
— Как ты думаешь, — спросил Меркулов товарища, — может, это уже Польша?
Задумчиво пожевывая травинку, Генка обронил:
— Нет, рано. Еще Пруссия. Дней через пять.
Над ними громко и часто застучал дятел. Они вздрогнули, и Меркулов сунул руку в карман шинели, где у него хранился тупой клец от бороны.
— Дятел, — с облегчением сказал Генка, приваливаясь к обрыву.
Меркулов нервно рассмеялся:
— Черт. У меня в башке все перепуталось. Бредем, бредем… Вдруг куда к испанцам забредем?
Черные, потрескавшиеся губы Генки упрямо сжались. Сузились глубоко запавшие глаза.
— Мы идем на восток, — сердито сказал он. — Там Россия. Скоро стемнеет, и можно будет идти.
— Да, скоро стемнеет, — тихо отозвался Меркулов. — Но если нас поймают, мы угодим на полигон для тренировки овчарок.
— Молчи! — зло оборвал его Генка. — Дурак! Нужно о жизни думать. Нас не поймают. Скоро Россия.
По двадцать с небольшим прожили друзья на свете — Меркулов Пашка и Генка Петров. Росли на одной улице в заводском поселке Ясновске. Учились в одной школе, сидели за одной партой. Вместе пошли на работу, вместе ходили на гулянки. Но никогда не думали они, что придется им говорить: «Скоро Россия». Россия была вокруг них, была в них самих и о ней, как о матери, не слишком много думали. Теперь Россия стояла перед ними всегда. Что бы они ни делали, о чем ни думали, она стояла перед их взором. Шагая по чужой земле, они видели окрестности своего Ясновска. Вдыхая сырой и мерзлый воздух, они вспоминали, каков он там — дома. И этот милый, безраздельно владевший ими дух родины заменял хлеб, давал силы.
Вырвавшись из концлагеря в Пруссии во время воздушного налета, они пятый день шли на восток. Шли ночами. Как только начинало светать, забивались в овраг, в лес или другое мало-мальски пригодное место.