— Я побреюсь, — говорю я. — Выходной, провалялся до десяти.
— Брейся. Каждый уважающий себя человек по утрам бреется, — изрекает Тулузин.
— Посиди, вон книги, журналы.
— Ты знаешь, я совсем не успеваю читать — некогда. Столько периодики, переводной литературы приходится читать… До беллетристики не доходят руки. Уж если очень нашумит вещь.
Я ухожу в ванную, оставив дверь открытой.
— Что же ты считаешь нашумевшим? — спрашиваю я оттуда, рассматривая в зеркало свое лицо, и отмечаю, что у меня глаза черные, с блеском. Мне сейчас нравятся мои глаза; мать часто говорила, что я очень похож на отца. Что ж, отец наградил меня неплохими глазами, вот только ростом я переборщил — сто девяносто. А впрочем, рост что надо; когда я иду по улице, женские взгляды в мою сторону красноречиво говорят, что рост мужчины не последнее дело.
Я вижу в зеркале лицо Тулузина, он стоит в дверях ванной, привалившись плечом к косяку.
— Нашумевшего сейчас нет, Иван, и скоро не предвидится. Толстой, старик. Лев. Кто же еще? — говорит он. — Ты как планируешь свой выходной?
— Да как… Вот сейчас побреюсь, схожу в магазин. Что-нибудь сообразим.
Я не говорю, что у меня ни копейки в кармане, и думаю о соседе, который охотно меня выручает в трудные моменты. Я только не люблю у него занимать — слишком он охотно дает и потом никогда не спрашивает.
— Я не пью, Иван.
— Совсем? — удивляюсь я. — Ты смотри, а я думал…
Он пожимает плечами:
— Водка требует денег, деньги — работы, работа сверх меры порабощает и отупляет человека. Цепная реакция.
— Ишь ты! — говорю я с невольным уважением, хотя что-то не нравится мне в рассуждениях Тулузина; может быть, не нравится именно эта утонченная расчетливость.
— Все равно мне надо позавтракать, — говорю я.
— Пойдем к нам. У нас с самого утра в квартире господствуют волнующие запахи.
Я глотаю слюну. Тулузин улыбается.
— Да нет, спасибо, Степан. Хочешь, пойдем в кафе?
— Ну что ж.
— А потом можно махнуть на левый берег, а?
— Хорошо, я сам хотел тебе предложить. Знаешь, иногда тянет в прошлое, даже если это прошлое было детством. Здесь много хорошеньких девушек сейчас?
— Есть, — смеюсь я. — И даже очень.
— Как у тебя насчет этого?
— Да так, — смущаюсь я. — Ничего, нормально.
— Слушай, у меня мелькнула идея. Понимаешь, папа, мама, а я взрослый человек…
Я гляжу на него, смеюсь.
— Говори, Степка, чего?
— Да вот если когда будет нужно, у тебя ведь отдельная квартира…
— А-а… — тяну я. — Понятно. Все здесь в твоем распоряжении, вот тебе второй ключ. Если дверь заперта — значит, меня нет. С понедельника я в ночной. Ты жениться не думаешь? Как у тебя с Риной?
Он мрачнеет, затем доверительно машет рукой.
— Кончено, Иван. Когда я зимой приезжал, познакомился тут с одной — в десятом классе была. В этом году окончила. Поступать на медицинский собирается, звонил вчера, договорились встретиться.
— Как звать?
— Таня. Смешная, совсем ребенок, а хороша. Знаешь, мне кажется, на этот раз я приехал удачно.
— В каком смысле?
Он глядит на меня, принимая мой вопрос за шутку, и я ловлю себя на том, что во мне начинает пробиваться раздражение, но я его подавляю, потому что мне страшно не хочется показаться смешным, и я ничего больше не говорю. В конце концов мы действительно взрослые мужчины и, убеждаю я себя, в словах Степки нет ничего плохого.
— Ты можешь пригласить ее на пляж. Как-нибудь выберем денек — и на левый берег. Познакомишь?
— Ты, говорят, дружишь с Галкой? — спрашивает он вместо ответа, и я молча киваю. Мне хочется забрать у него ключ, который он уже успел опустить в карман, но мне опять помешала мысль показаться смешным.
У Галки родимое пятнышко на шее возле правого уха — я гляжу на это пятнышко, и мне хочется его поцеловать. Мы сидим на чугунной скамье в парке — фонтан не работает, его включают лишь перед вечером, когда в парк стекается много народу, — хотя Амур рядом и экономить воду вроде бы не к чему.
— Не могу, Ваня, ну, честное слово, не могу, — говорит Галка. — У меня масса дел, понимаешь? Ну, не сердись, мать больна, отец опять в рейсе, ну как можно?