— Пропустите! — шепотом сказала она и бросилась к двери, и долго рвала ручку, и потом все-таки открыла, и как-то не вышла, а вытолкнула себя в дверь.
Когда она бросилась к двери, она задела меня плечом, и я отодвинулся. Тулузин хотел пойти за ней, потом вернулся и, пожав плечами, что-то сказал сквозь зубы. Мы остались одни.
Я гляжу в потолок, кусаю какую-то горчащую веточку и молчу. Мне противны эти стены, этот потолок, этот Тулузин, эта Таня с худым, несчастным лицом. И какого черта я впутался в эту историю?
— Чего молчишь, старик, как делишки? — Голос у Тулузина не обычный, ласково-басовитый, а неровный, хриплый. Он откашливается.
— Так что, жениться теперь будешь? — спрашиваю я Тулузина неожиданно для себя.
— Как жениться?
— А так…
— На ней, на Тане, ты хочешь сказать? Если на них на всех жениться… Если хочешь, и ты можешь ее пригласить, я не против, — он ловит мой взгляд и морщится. — Ладно, ладно, не понимаешь шуток.
— Ты ведь у нее первый.
— А ты знаешь?
— Ты и сам это знаешь.
Шутить Тулузин больше не решается. Помолчав, говорит:
— Поди ты, Иван. Подуется, помечется, — Тулузин не глядит на меня, — перестанет. Когда-нибудь все равно этому быть.
— Значит, не будешь жениться? — спрашиваю я равнодушно; и мне действительно все равно, пусть не была бы дурой эта девчонка.
— Нет, не буду, — уже раздраженно отвечает мне Тулузин и встает.
— Ты знаешь, Степан, — прошу я, вспомнив. — Ты верни мне ключ от квартиры.
— Хорошо, вот он, на столе.
Тулузин поворачивает ко мне красивую голову и глядит на меня зло и насмешливо:
— Тебе что, Иван, жалко? Или завидуешь? Так я и тебе могу устроить, я не жадный, я же сказал. Есть ведь такие, как ты, — до смерти хочется, а попросить не может, решимости не хватает.
Он мне говорит еще что-то в этом роде, а я думаю, что он не имел права портить мне настроение и что за это он должен ответить, что мне наплевать на его отношения с разными дурами, но портить мне хотя бы один день он не имеет права и что мне наплевать на его образование, на его эрудицию и на его ученую семью.
— Кончай, говорю, — прошу я его, стискивая ладони коленями.
— Мне нечего кончать, я вижу, как ты смотришь…
Я не помню, как все получилось, потому что во мне была уже одна злоба, глухая и темная. Я резко нагнулся, дернул Тулузина за ногу, и он тяжело грохнулся на пол спиной и головой, а я навалился на него поперек и, близко глядя в глаза ему, попросил:
— Сделай милость, Степка, окажи мне одну услугу.
— Ты чего, очумел? Пусти. Какую еще услугу?
— Женись, Степка, очень прошу тебя, женись…
— Да ты что? — закричал Тулузин. — Пусти, морду разобью!
— Ну, ну, ну, — спокойно говорю я ему, хотя во мне уже все дрожит, и он это чувствует. А он хорошо, еще по школе, знает, что у меня бывали такие моменты, когда я не помнил себя, и тогда все от меня разбегались. Я чувствовал, что именно этот момент и подступает ко мне. — Ну, ну, ну, Степка. Знаешь, тебе ведь все равно придется жениться на этой Тане. Нехорошо ведь, я все понимаю, но все-таки нехорошо, очень нехорошо… Женись, не все ли равно тебе?
Я вижу изумленные глаза Тулузина, его гримасу, и он спрашивает:
— Ты что, идиот?
— Может быть, Степка, но я тебя прошу — женись.
Мои слова можно понимать как угодно, но и он и я знаем, что это уже не шутка и не просьба, а требование, угроза. Тулузин пытается высвободить кисти своих рук, но я лишь сильнее сжимаю их и опять спрашиваю:
— Ну так как, Степка, женишься?
Мне приятно видеть его медленно бледнеющий лоб, искривленные губы, его глаза — глаза униженного грубой физической силой человека, — и этого мне довольно: я знаю гордыню Степки Тулузина. Я бы хотел, чтобы сейчас здесь была его девушка, эта самая Таня, и с этой мыслью я отпускаю вдруг руки Тулузина, рывком ставлю его на ноги и с коротким размахом бью по лицу, бью и сдерживаюсь и вижу в его глазах боль и страх. Падая, он отбрасывает меня сильным, инстинктивным толчком ног и рук сразу, но не успевает встать, как я наваливаюсь на него, снова придавливаю его к полу всей тяжестью своего тела, и из него вырывается стон:
— И-и-ох!..
Я вижу, что его еще надо бить, я бью по лицу, по загорелому лицу, теперь розовому от бледности, бью в бока и в живот, и он внезапно бьет меня твердыми, тяжелыми коленями и сбрасывает с себя. Коротким неуловимым ударом чуть ниже груди он заставляет меня перегнуться вдвое; и я чувствую, как мне на шею рушится массивный удар — и позвоночник трещит, и в голове становится легко и звонко.