— Бред ненормального, — говорит Ефим, когда я, не удержавшись, пытаюсь поделиться с ним своими неясными впечатлениями. — Просто ты все еще растешь.
Согревая руки, я тяну их к теплу костра и молчу — в такие моменты я с трудом терплю Ефима. Он муж Марийки, счастливец! У меня от одних этих мыслей обрывается сердце.
Теперь я хожу к Ефиму все реже и реже, и тут не моя вина. Я не могу смотреть на расплывающуюся все больше Марийку, она не вызывает во мне прежнего светлого чувства. И потом, мне попросту тяжело. Она с каждым днем уходит все дальше, в неведомый мне мир, и я могу только утешаться, что мир этот и от Ефима отделен загадочной чертой и через нее ему не переступить.
Вчера в конторе Нанкин объявляет, что наша бригада освобождается от заготовок и получает новое задание — пробить просеку к дальнему массиву промышленного леса и подготовить место под новый лесоучасток, в шестидесяти километрах от центрального поселка леспромхоза, у подножий Северных сопок. Мы знаем, что это у черта на куличках. Старый наш бригадир, Прокопыч, освобождается по состоянию здоровья, и бригадиром назначается Ефим Карасев. О новом участке давно поговаривали, но никто не ожидал, что начнут так скоро и начнут с нас.
Ни весной, ни осенью, ни летом нельзя пробиться к Северным сопкам, всю подготовительную работу нужно выполнить зимой, когда замерзает тундра. Мы не спорим, не отказываемся. В самом деле, почему мы должны считать себя лучше других? Ведь идут по необжитой, мерзлой земле строители, приходят в безлюдье, оставляют после себя города и уходят. Нам нужно подготовить все к строительству дороги и вырезать участок тайги под будущий поселок. В планах он называется Жемчужным. Там вокруг огромные запасы ценного промышленного леса и совсем близко сопки.
Во время разговора вижу, что Нанкин ждет возражения и плотнее усаживается на стуле, по очереди оглядывая нас маленькими рассерженными глазками. Признак того, что он готовится к спору. Спора не получается. Молчаливо выслушиваем, молча встаем и выходим. По-моему, Нанкин теряется и провожает нас в недоумении.
Мы курим у конторы и расходимся, и никто ни слова не говорит о неожиданном задании. А работа до самой весны, вдали от родных и знакомых, от человеческого жилья. Все нужно обдумать, и мы расходимся молча — все шесть человек.
Ефим выше меня, и я иду следом; Ефим в какой-то мере защищает от острого, колючего ветра. Я прячу руки глубже в карманы, втягиваю голову в воротник. Ветер зол, дорогу переметает, и заросшие снегом окна домов с трудом пропускают свет. Мы отходим от конторы все дальше, и мое возмущение растет. Я не понимаю Ефима.
— Слушай, — говорю я, толкая Ефима в спину, — почему ты согласился? Ведь явное безобразие с твоей стороны. И даже хамство. Ты бы мог отказаться, и никто бы тебя не осудил. Мы другое дело — холостежь.
Ефим молчит, и его молчание бесит меня. Я хватаю его за плечо, и мы останавливаемся.
— Молчишь? — уничтожающе спрашиваю я.
Ефим смотрит на меня, и я в темноте вижу его дурацкую улыбку.
— Может, зайдешь, поужинаем? — спрашивает наконец он.
Глупее, конечно, ничего нельзя придумать.
— Я ведь серьезно, Ефим.
— И я тоже. В столовой-то сегодня выходной, чем питаешься, святым духом?
Я не склонен шутить: случившееся задевает меня глубже, чем я хочу.
— А Марийка? Ты о ней подумал?
Ефим по привычке затаптывает окурок — его можно было бросить и так, снег не загорится.
— Марийка умнее нас с тобой, она поймет. А что? Ты хотел, чтобы я стал с ним спорить? — Я понимаю, что речь идет о Нанкине. — Не-ет, такого удовольствия я ему не доставлю. Он ведь чего ждал, попроси я, он бы сразу согласился. В том-то и дело: не хочу. Видел, как он вытаращился? Вот ведь и так он, и эдак, а я сильнее.
Я гляжу на Ефима и глотаю слова, никак не подберу подходящих. Наконец выпаливаю:
— Эгоист!
— Не мне же в декрете ходить, Марийке. Тут, брат, природой все предусмотрено. Чего кипятишься?
— О черт! — говорю я. — И почему она только с тобой живет? Убей не пойму.
— И не надо. Сердце женщины, брат, — старая загадка. Зачем тебе понимать?