Проводив мальчугана улыбкой, Александр потянулся.
Темнело, по улицам ползли тени, временами с тяжелым рокотом проходили лесовозы с зажженными фарами. Вспыхнуло электричество, и сразу потускнела, отодвинулась заря, скоро из-за недалеких сопок вышла луна, ее тонкий, неверный свет залил землю. Становилось прохладно, и Александр поднялся, плотнее запахнул пиджак; раздумывая, куда бы направиться, он нерешительно оглянулся и увидел Ирину, она была в демисезонном пальто, шла, задумавшись, опустив голову; он подождал и окликнул ее, и она, остановившись, повернула голову, присматриваясь.
— Что же ты проходишь, не здороваешься? — спросил он мягко, вспоминая, как они встречались последний раз, и это сразу же напомнило что-то очень свежее и очень волнующее.
— Не успела. Здравствуй, Саша, — сказала она. — Как у тебя дела?
— Здравствуй. А что дела? Все, кажется, в порядке.
— Скучаешь?
— О ком?
— Тебе лучше знать. У вас там такая приемщица… Вы там, говорят, все от нее с ума сходите.
Он сразу понял, о ком идет речь, и, довольный прозвучавшей в ее голосе настороженностью и скрытой тревогой, подвинулся к краю скамьи, освобождая место. Ирина подумала и села.
— Это Галинка-то Стрепетова? — спросил он. — Кто же это говорит? Ты слушай больше, у нас наговорить умеют, разукрасят, сам себя не узнаешь.
Ирина пожала пленами, тщательно вычерчивая носком туфли треугольник по земле, и простодушно вздохнула!
— Она такая красивая…
— Вот как, а я и не знал. Да ты не бойся, не укушу, что ты все отодвигаешься? — спросил он, испытывая сильное желание обнять ее и поцеловать; он вдруг отметил про себя, что она сейчас какая-то совершенно другая, ведь вчера еще, кажется, по заборам вместе лазили и звали ее Иркой Головешкой за угольно-черные глаза и смуглую кожу. Странная она, Ирина, сидит и упорно молчит, и может промолчать весь вечер, а потом встанет внезапно и уйдет. С откровенно дерзким любопытством он, наклонив голову, заглянул ей прямо в глаза и, опасаясь опять спугнуть, осторожно предложил:
— Ты посиди со мной немножко, а? Куда тебе сейчас торопиться?
— Да я и не тороплюсь, — улыбнулась она. — Привет тебе от Ольги Поляковой, она теперь в Москве, вчера от нее письмо получила.
— Спасибо, для меня это, безусловно, важнее всего. А ты знаешь, эта Ольга была страшной обжорой, на уроках всегда ела тайком. Как-то ее даже из класса выставили, идет, а у нее крошки на платье. Ну вот, ты и рассмеялась, ты, оказывается, даже смеяться умеешь, — сказал он. — Послушай, давай теперь каждый вечер встречаться?
Она сбоку взглянула на него, почему-то она сейчас не верила его словам, слишком легко и бездумно они прозвучали.
— Ты же сам этого не хочешь, — сказала она, — позавчера увидел меня, скорее назад в гараж нырнул, чего же я тебе буду навязываться?
— Да ты что, Ирка, — сказал он от смущения грубовато. — Это все не так, я тебя, наверное, не видел или работа какая была… Неужели ты в самом деле обиделась?
Она промолчала, глядя на небольшое светлое пятно у края неба, оставшееся от перебродившей зари, и, чтобы не дать ему сказать что-нибудь еще, спросила, удерживая руки на коленях и слегка шевеля пальцами:
— Тебе Генка Калинин пишет? Слышно, он матросом стал.
— Да, на сейнере, — с некоторой растерянностью отозвался Александр. — Последний раз все селедкой восхищался. Что ты его вдруг вспомнила?
— Так. Из вашего класса один ты остался в поселке, все разъехались. Да и тебе, наверное, в армию скоро.
— Не знаю… Возможно, еще и не возьмут.
— Кто знает. Хорошо бы… Впрочем, не знаю, хорошо это или нет, тебе, пожалуй, было бы полезно, пообтерся бы немного, а то ведь ты медведь медведем, кроме себя, ты никого больше не видишь и ни о ком не думаешь.
Он, не перебивая, слушал ее все с большим интересом: вначале в нем шевельнулась обида за ее холодность, какой-то чужой, посторонний взгляд, но он и сам хорошо знал, что она права; она ему сейчас еще больше нравилась своей резкостью и открытостью.
— А ты сама, — сказал он медленно, — что будешь дальше делать? Ты вроде в педагогический хотела?
— Нет, я никуда не поеду, — тихо и твердо сказала она, как о деле давно решенном, и от этих ее будничных, простых слов он почувствовал себя хорошо и покойно.
— Почему? — спросил он, глядя на нее с затаенной нежностью и стыдясь этого, и она промолчала, но глаз не отвела, и оба смутились; ей показалось, что опять он придвинулся слишком близко; слегка отстранившись, она зябко повела плечами, сразу чувствуя отчуждение к нему; как-то странно, подумала она, ведь совершенно чужой человек, а хочется быть рядом и разговаривать, и он словно чего-то ждет, да ведь она знает, чего он ждет, все они, мальчишки, такие, даже стыдно подумать об этом.