— Скоро два месяца, как в бане не были. Тоже мне геройство!
— Мы же на той неделе мылись.
— По ведру на брата! Удивил!
Цыганок горячится, оглядывается на остальных. Самый молчаливый из нас, Володька Козлов, поддерживает Ефима, и мы, изумленные, долго рассматриваем Володьку с его длинной верблюжьей шеей и сутулыми сильными плечами.
— Братцы, Козлов заговорил! — трясет красивой головой Вася Цыганок. — Это что же, рассматривать как подхалимаж? — строго подступает он к невозмутимому Володьке.
Мы хохочем, торопливо доедаем немудрящую кашу из концентратов. Ефим подбрасывает в раскаленную печку дрова.
— Теперь скоро, — говорит он. — От силы еще недельку.
Мы вытягиваемся на нарах, сладко жмуримся от тепла, и палатка затихает. Все уже рассказано, обо всем переговорено. И, кроме того, мы давно знаем друг друга. Это скучно. Володька Козлов спит с полуоткрытым ртом, высвистывая носом похоронные марши. А у Цыганка странная привычка размахивать кулаками во сне и бормотать какие-то женские имена. Мы безуспешно пытаемся объяснить себе такое явление природы, и Вася Цыганок, недоуменно мотая головой, показывает ровные желтоватые зубы.
— Хорошо рядом со мной не спишь, — подает голос Володька Козлов. — Я во сне пугливый, сразу пришибу. У меня это с детства, когда с печки сонный свалился.
Никто не сомневается в словах Володьки; он один легко ворочает бревно, которое мы с трудом осиливаем втроем. А все мы не слабые парни, ни у кого из нас нет оснований жаловаться на родителей.
Последнюю неделю февраля стоит изумительно солнечная погода. Мы вплотную подходим к сопкам. Теперь они нависают над нашими головами, утопая по пояс в мохнатой еловой тайге. Ель — мягкое, податливое дерево, ее приятно валить, а сваленную ее становится жалко, словно умершую молодую женщину. Но из нее получается первосортная бумага, и тут ничего не поделаешь. Ради этого мы стараемся вот уже скоро два месяца — и здесь, у подножий сопок, вырастет целлюлозно-бумажный комбинат.
Ночи зимой долгие, я просыпаюсь до рассвета, слушаю тайгу и думаю о Марийке. С одной стороны высвистывает тягучий марш Володька, с другой — Вася Цыганок перебрасывается с боку на бок и сонно выкладывает свои нехитрые тайны. А я думаю. На месте Ефима я бы плюнул на принципиальную борьбу с Нанкиным и остался дома. Я бы просто не смог надолго оставить любимую женщину в таком положении. По-моему, это почти предательство. Я, очевидно, отношусь к тем людям, которые все и всегда усложняют, и это, пожалуй, самая мучительная черта моего дурацкого характера. Из-за нее-то меня в институт три года назад не приняли. Во время приемных экзаменов я вздумал доказать декану неправомерность его пристрастия к многочисленным отпрыскам своих знакомых. И, видимо, я начал не с того конца. В присутствии большой аудитории вступаю с деканом в острую дискуссию и, когда дело принимает неблагоприятный для меня оборот, ухожу с гордо поднятой головой, предоставив декана его совести. К моему удивлению, совесть оказывается понятием растяжимым, а может, она совсем отсутствует у моего ученого противника, но сам я попадаю из Москвы к лесорубам. Я не жалею, я наращиваю мускулы, овладеваю бензомоторной пилой «Дружба» и начинаю понемногу разбираться в людях. Рассудком я понимаю многое. Даже Ефима. Но простить не могу.
Я думаю о спящих ребятах. Для меня они тот мир, который во что бы то ни стало нужно постичь. Часто они называют меня недоучившимся студентом. В их словах я не вижу ничего оскорбительного и не сержусь. Мое молчание их обезоруживает. Я, в конце концов, думаю вернуться в институт, пусть мне вновь придется сдавать приемные экзамены. Но теперь я буду поступать в лесной. Только моя мама могла выдумать, что я прирожденный историк и что меня ждет на этом поприще всемирное признание. Я бродячая душа, лесник; живой земной мир деревьев куда ближе моему сердцу, чем славянская вязь и пожелтевшие свитки доблестных Рюриков. Я часто пишу маме о тайге, о товарищах, о будущих светлых, зеленых поселках с умными машинами, перерабатывающими даже кору, и догоняющие друг друга мамины «охи» вызывают у меня улыбку.
— Сенька, — говорит мне Вася Цыганок, — а ведь скоро домой. Ты чувствуешь?
Я киваю. Цыганок любит изрекать очевидные истины.
Он опирается на вилку и обводит взглядом сваленный участок тайги в пять гектаров. Сюда весной придут строители.
— А здорово мы работнули! Будет на что гульнуть дома!
Я молчу. Половину денег я отсылаю матери в отместку за ее упреки в непутевости. А теперь пошлю больше — на стиральную машину: не могу спокойно думать о ее изуродованных ревматизмом руках.