Ефим, усевшись на белый срез елового пня, точит пильную цепь. Я вижу его широкую спину. Мне хочется с ним помириться, но я не знаю как. Все-таки Марийка его жена, не моя, и ему виднее.
Нам остается свалить небольшой участок тайги и просто выровнять площадь. Я выплевываю окурок, натягиваю настывшие рукавицы и наклоняюсь к пиле, но не успеваю переключить ее — опережает хриплый вопль Володьки Козлова. Я испуганно выпрямляюсь, вижу падающую громаду ели и первое время ничего не могу сообразить.
— Ефи-им! — Голос Цыганка раздается неожиданно рядом, у самого уха. — Ефи-им!
Ефим поднимает голову, смотрит на падающую ель и сидит. Ель ни по какому закону не должна была падать в его сторону. Все мы ошеломлены и не понимаем, что там мог натворить Володька Козлов.
— Беги! — срываюсь я с места и стремительно лечу в снег, сбитый с ног сильным толчком Цыганка.
В какую-то долю секунды успеваю увидеть метнувшегося в сторону Ефима, взлетевшее облако снежной пыли и тяжело закачавшиеся темные лапы рухнувшего дерева. Уши, рот, глаза забивает снег, вскакиваю на ноги, в бешенстве оглядываюсь на Цыганка. Его нет на старом месте. Слышен лишь непонятный, холодящий звук, и гнев мой мгновенно пропадает. Стонет Ефим.
Я вижу суетящихся у вершины упавшего дерева ребят, бросаюсь к ним, начинаю помогать. Но скоро мужество меня покидает, я отворачиваюсь и гляжу на свежий срез, потом поднимаю голову и вижу повисшее между деревьями неподвижное огромное красное солнце.
— Помоги, — говорит Цыганок, и я снова помогаю, хотя мне очень страшно это делать.
Мы тяжело, тесно идем к палатке, побросав стрекочущие пилы; они провожают нас, от их стрекота еще тягостнее.
Володька Козлов обводит нас испуганными глазами и, не встречая ни одного взгляда, истошно кричит:
— Ну, бейте! Бейте!
— Молчи! — звенит Цыганок. — Молчи, дурак!
Мы не смотрим на Володьку, мы не можем смотреть на него, и это не от нас зависит. Мы бестолково хлопочем, делаем все, что умеем и знаем, и нас преследует стрекот брошенных пил. Цыганок выскакивает из палатки, чтобы их выключить.
Ефим бредит. У него все больше вспухает грудь, синеет правое плечо, и мы боимся к нему притронуться. При малейшем движении в нем что-то переливается и булькает, он начинает стонать, лицо его искажается от боли. Мы не знаем, что делать, и только Володька Козлов, ни на кого не глядя, вдруг говорит:
— Я пойду.
Мы поворачиваемся к нему и видим: он одет по-походному — в телогрейке, затянутой ремнем, из-за плеча торчит хохолок мешка.
— Куда? — спрашивает Цыганок.
Володька не отвечает. Ведь все ясно. Он машет рукой, откидывает полог и, низко наклоняясь, вылезает из палатки. Я выхожу вслед.
— Ты спички взял?
Володька хлопает себя по карманам.
— Взял.
— На еще мои.
Он молча берет и стучит лыжами. Пока темно, но скоро должна взойти луна.
— Ждите завтра к обеду.
Он не прощается, а яростно, необычно сложно матерится. Я возвращаюсь в палатку и подхожу к Ефиму.
Никто не спит: все при малейшем шорохе поднимают головы и смотрят в одну сторону. Если переговариваются, то шепотом. А я совсем не могу разговаривать. Время от времени я беру мокрую тряпку и смачиваю Ефиму черные, пересохшие губы. Все молчат, только голос Ефима звучит громко. Мы слушаем его бессвязные слова, и перед нами возникает жизнь, о которой мы, оказывается, ничего не знали. Ефим вспоминает Урал, станки под открытым небом, мороз, от которого пальцы примерзали к железу. Он вспоминает Нанкина и вдруг…
— Марийка, — говорит он, — я знаю, у нас будет дочка. Хочу девочку, пусть… на тебя похожа… Марийка…
Я опять смачиваю тряпку.
— Нет! — кричит Ефим. — Чушь, не хочу…
Он силится оттолкнуть мои руки и стонет.
— Молчи, — говорю я. — Лежи смирно, тебе нельзя.
— Нанкин подлец, Марийка. Ты мне веришь? У подлеца много дорог, у честного только один путь… Ты мне веришь, Марийка?
— Да, — выдавливаю я. — Да. Молчи.
Цыганок срывается с места, выскакивает из палатки, и я слышу хруст снега у него под ногами. Он возвращается через полчаса, долго сморкается и опять лезет на свое место.
Тянется ночь. К рассвету начинает гудеть тайга, поднимается ветер. Ефим бредит и слабеет, и мы в отчаянии. Голова тяжелеет, я часто, испуганно вскидываю ее. Я не могу разрешить себе уснуть и все же начинаю дремать. Но тут же вскакиваю, потому что слышу голос Ефима, он поет. И я вижу людей вокруг — всю нашу бригаду. Ефим поет: «Горит свечи огарочек…» — и это уже не похоже на бред. Впервые за много часов он открывает глаза и смотрит прямо на меня. Потом просит: