Воромеев стоял на носу баржи и, сузив глаза, всматривался в набегавшую воду; в лицо бил ветер, впереди метрах в пятидесяти трудно работал катер, борясь со стремительным течением; буксирный канат то натягивался, то провисал в воду; за каждым новым поворотом реки берега становились все нелюдимее и диче, каменные осыпи, голые скалы перемежались тайгой, хлюпкими провалами тундры, небольшими горными речками и протоками. Команда катера, вероятно, уже присматривала место для ночевки; Воромеев хорошо видел капитана, стоявшего рядом с дверью в рубку с правой стороны и оглядывавшего берег. Местами, особенно если их сдавливали каменные подножия сопок, берега совсем сужались, катер в таких местах продвигался не больше двух-трех километров в час, и буксирный канат начинал гудеть от напряжения; все уходили с носа, боясь обрыва.
К вечеру прошли еще одно такое узкое место, где зеленая вода со сдержанным глубинным ревом рвалась навстречу, и сразу сопки раздвинулись, открывая с левой стороны тайгу, уже переменившую окраску, как-то поблекшую к осени. С катера подали сигнал рулевому на баржу, где причаливать, и катер стал медленно и осторожно приближаться к высокому берегу, поросшему лесом; течением к берегу отжимало и баржу. Скоро благополучно пристали, закрепились, бросили сходни, толкаясь, прыгали на песок, всем хотелось скорее почувствовать после палубы землю, размяться, побегать и повеселиться. В то же время стало известно, что катер в последний момент погнул лопасти винта о топляк и теперь придется дня два ждать, пока команда исправит повреждение.
— Да мы его на косу выдернем завтра, — сказал Воромеев. — Четыре кругляка — и выдернем. Чего тут возиться?
— Эк, герой! — засмеялся Захар Коржак, приятный мужчина лет сорока, спокойный, казалось, все у него было слишком большое, несоразмерное — и руки, и голова, и грудь, и ноги; но это, пожалуй, было обманчивое впечатление, что в нем есть несоразмерности, просто весь он был крупный и даже против высокого Андрея Воромеева выдавался еще на полголовы вверх. И сила в нем жила немереная, медвежья, никогда он всю ее не выказывал, придерживал, словно боялся, но в иные, напряженные моменты в нем чувствовалось дремучее нутро: будешь три года тонуть — дна не достанешь.
— Такой оравой катера не выдернуть? — быстро отозвался Воромеев. — Ну и сиди здесь, присыхай.
— Куда торопишься, можно и посидеть, — миролюбиво, но с некоторой издевкой сказал Коржак. — Это тебе, молодому, неймется, все в тебе на дыбы становится от нетерпения.
Он весело засмеялся вместе со всеми, и Воромеев, широко и довольно улыбаясь, подтвердил:
— А ты сам никогда вроде не спешил, вот таким успокоенным на белый свет явился?
Пристали к берегу засветло, часа за два до захода солнца, и поэтому оставалось время походить, размяться, собрать сучья для костров; заядлые рыбаки уже достали и размотали удочки, и так как катер решено было вытягивать из реки утром, все, за исключением двух поваров, оказались свободны и разбрелись далеко по берегу.
Было безветрие и ясное небо. Воромеев отошел от реки в тайгу; переспевшая, крупная брусника устилала все вокруг, он присел, набрал горсть ягод и бросил в рот, затем растянулся навзничь на траве и стал глядеть в небо. В вершинах деревьев сквозило солнце, а внизу уже чувствовалось наступление вечера, густые кусты жимолости казались гуще и темнее. Воромеев вскочил на ноги, пошел наобум; хотелось идти, именно одному, идти и идти среди лиственниц и берез. Река уже не слышна, вот вывороченная ветром совсем недавно старая лиственница лежит, взорвала полуметровый слой земли вместе с корнями, подняла его торчком; да, тоща здесь земля, в двух-трех метрах внизу вечная мерзлота, и оттого деревья растут корнями не вглубь, а вширь и в сильные ветры легко опрокидываются. Воромеев перепрыгнул через валежнину; начался какой-то подъем, и довольно крутой, на склонах росли березы, но вверху светлел голый камень. Воромеев, пригибаясь, легко взобрался наверх и оказался чуть не на уровне вершин; на севере стояли белые сопки, а то все была тайга, тайга и тайга; здесь, вверху, оказалось удивительно много света, даже небо отсвечивало бледно-золотистым. В темном разливе тайги кое-где светлела вода, но реки отсюда не было видно, Воромеев увидел лишь недалеко дым костров, разложенных сплавщиками, он поднимался в небо белыми волнистыми столбами. Воромеев дождался, пока солнце пошло за сопки, и, чувствуя неизвестно почему тревожное беспокойство, стал пробираться напрямик на серые теперь, а вверху золотистые столбы дыма; оказывается, он был недалеко и уже минут через пятнадцать вышел к реке, к жарким, смолистым кострам. Вокруг огня шумно, кое-где со спиртом, ужинали.