Воромеев по сходням, истертым подошвами до бахромы, поднялся на баржу, взял свою миску гороховой каши и кусок мяса почти в килограмм, захватил хлеба и кружку чая, тоже пристроился у одного из костров; все кругом были ему знакомы. Худой, длинный, как жердь, Полосухин, сорокапятилетний сплавщик, евший на удивление необычно много, — на него во время обеда иногда даже специально приходили смотреть и, пожалуй, удивлялись не тому, что он преспокойно съедал за пятерых, а тому, куда все это девается и почему он так неимоверно худ. Как-то Полосухин из-за этого ходил проверяться в больницу, и его признали совершенно здоровым, нормальным, и это тоже было известно всему сплаву. Рядом с ним сидел Колька Ветров, товарищ Воромеева, они все время вместе работали в одной бригаде и жили в общежитии в одной комнате. Увидев Воромеева, Ветров пересел к нему ближе.
— Ты где таскался? — спросил он с полным ртом и, не дожидаясь ответа, кивнул на Полосухина: — Умора, четвертая миска гороху. Эй, Полосухин, ты сегодня отдельно ложись, на берег с палаткой выходи, а то спать никому не дашь.
Вокруг костра весело заржали, каждый стал предлагать свой вариант, как ночевать сегодня Полосухину, и тот, доедая из миски, только сокрушенно вздохнул, — так, пожалуй, вздыхают, видя привычную и уже надоевшую шалость детей. На палубу катера вышел матрос с гармонью и стал играть, и противоположный берег уже слился с водой, и темнота подступала оттуда к середине реки. Загорелись звезды, последний просвет от зари расплылся в проступившей черноте высоко в небе, и, несмотря на гармонь, на треск костра, тихий шорох воды и на голоса людей, наступила совершенная тишина, внезапно нарушенная неясным, далеким голосом из тайги. Воромеев поднял голову, прислушался.
— Гуси где-то на озере, — сказал Ветров. — Чего-то затревожились. Слышишь, Андрей, сегодня играть собираются. Хочешь поглядеть? Потеха бывает, я один раз как-то всю ночь просидел. Вон там, на косе, за камнем, палатку поставили, Коржак все старался.
— Коржак? — удивился Воромеев, звеня ложкой.
— Ну, тебя в прошлом году еще не было, он, ты знаешь, когда назад шли, всю дорогу играл.
— Вот бы не подумал.
— Пойдешь глядеть?
— Не знаю.
С баржи раздался хриплый голос повара, предлагавшего добавки, кому хочется; Ветров толкнул Воромеева в бок и кивнул на Полосухина, и Воромеев недовольно поморщился, отодвинулся чуть от костра и стал закуривать. И все-таки когда Полосухин после недолгого раздумья захватил свою миску и пошел на баржу, он не удержался от смеха, невольно заражаясь охватившим берег общим ликованием.
— Полосухин, побольше бери, а то еще раз придется подниматься!
— Эй, кок, ты ему помоги котел на берег выставить! А то будешь до утра ему отпускать!
— Иди, иди, Полосухин, плюнь на дураков, раз душа просит, ешь.
Воромеев лег на спину, на сухой песок; становилось прохладно; правда, костер хорошо грел, и от его света небо казалось еще более черным и далеким. Воромеев стал думать, как через три-четыре дня они вернутся в поселок (черт бы его взял, этот винт!), увидит Наташу еще на берегу; в поселке все приходят встречать сплавщиков, и она, конечно, выбежит на минуту из своей почты, благо и почта тут же, у пристани; нет, хватит им так, украдкой, надо расписаться, и отец Наташи станет глядеть на него иначе, — одним словом, решено. Можно будет весной взять отпуск и на материк прокатиться, три года не был; да и вообще чего ждать, можно и сейчас взять отпуск! Именно сейчас свадьбу — и в отпуск, обрадовался он, затянулся, сразу успокаиваясь, чувствуя правильность и необходимость своего решения и удивляясь, как он не додумался до этого раньше, ведь так просто и хорошо, лучше не придумаешь.
— Бабка у меня была знаменитая, — сказал неожиданно Колька Ветров рядом, глубоко втягивая ноздрями горчащий запах дыма. — Рыбачка Домна, ее так все и звали в деревне. Дралась только больно, если всыплет — месяц помнишь! Руки у нее большие, как лопаты, но мягкие. А умерла — жалко было, лежит в бумажных цветах, лицо широкое, на глазах медяшки, тихо так и лежит.
Воромеев удивился словам Кольки, с чего это он вдруг? Представляются позеленевшие от старости медяки на глазах, неподвижное морщинистое лицо, и неожиданно острое предчувствие той далекой минуты и для себя охватывает, как обруч, и сердце замирает, затем колотится о ребра с дикой быстротой; это похоже на момент, когда проваливаешься под бревна и думаешь: «Ну, конец!» Воромеев вспомнил и с облегчающей радостью жадно и глубоко передохнул от ощущения своей силы, молодости, здоровья, и что какие-то там медяки на глазах — это настолько далеко от него, что о них и думать не стоит; вот звезды отсюда до чего хороши, крупные, острые и зеленым и голубым отсвечивают.