Игроки много курят, пламя свечей изгибается и потрескивает, полотно палатки отделяет собравшихся здесь людей от всего мира и его привычных, простых забот.
— Еще одну…
— Раз!
— Еще…
— Черт, перебор!
Немудреная игра и, вероятно, самая древняя — «двадцать одно». Воромеев внимательно наблюдает за лицами играющих; это те и не те люди, которых он хорошо знал по работе, жилистых, ловких, дружных. Сейчас в них говорит иная стихия, и Воромееву кажется, что он видит их с изнанки, — все грязное и тайное проступило, и лица неестественны и жалки, и он с трудом удерживается от смеха. И в то же время он знает, вернее, чувствует, что это серьезно, он это знает хотя бы по себе, он возбужден и растерян и только большим напряжением заставляет себя глядеть на все холодно, со стороны.
— Восемнадцать и три! Очко!
Кучи денег на столе все время перемещаются, на них темные, большие, неспокойные руки, их нельзя сейчас узнать, и Воромеев все больше и больше подчиняется происходящему, начинает как-то неопределенно хихикать, хмурится, ерзает.
— На все! — Это говорит Полосухин, заранее обреченно, и у него багровое лицо, замершие глаза.
В палатке раздается общий ожидающий вздох. Все стихают и затаив дыхание ждут; и Воромеев уже как в угаре — время исчезает, словно от того, выиграет или проиграет Полосухин, зависит, быть миру или нет.
— Еще… еще… еще…
Карты раздвигаются с тяжеловатой медлительностью, их угадывают, предварительно подув на них, и пламя свечей изгибается, чадит, и отчетливо потрескивает воск.
— Хватит! — останавливает Полосухин тяжелым, незнакомым голосом, и Коржак, банкомет, берет себе; у него семнадцать, и он некоторое время думает, полуприкрыв глаза тяжелыми сизыми веками. Он берет еще одну карту.
— Девятнадцать, милок, девятнадцать, вот они, родненькие.
Он глядит на своего противника, и Полосухин, не в силах скрыть торжество и радость, веером выбрасывает карты на стол.
— Двадцать!
Все видят, что действительно двадцать: бубновая девятка, король, дама и еще крестовый король. Коржак, стараясь улыбаться, передвигает деньги Полосухину и сразу закуривает.
— Повезло, бывает, — говорит он и жадно жжет папиросу.
«Не буду», — думает Воромеев и с неприятным холодком у сердца просит у Ветрова закурить; тот молча, не глядя, выбрасывает свой длинный серебряный портсигар. Воромеев еще никогда не видел его таким раздраженным.
На ящике снова то растет, то уменьшается куча денег, участники один за другим выбывают из игры, некоторые опять включаются, где-то побродив, подумав, перехватив сотню-другую у товарища, но никто не уходит: проигравшись, лишь отодвигается от ящика и продолжает следить за происходящим.
И вот банк опять у Коржака, их теперь всего трое у ящика. На лбу у Полосухина смокшиеся, прилипшие волосы, ему явно не везет, он бьет по сотне и больше; глаза у Коржака, когда он поднимает тяжелые веки, словно светятся. Напряжение достигает предела.
— Сколько в банке? — хрипло спрашивает Полосухин, заглядывая в карту и заметно бледнея от принятого решения. Воромееву хочется остановить его, но вмешиваться откровенно нельзя, он это понимает.
— Тысяча в банке.
— На пятьсот, — говорит Полосухин, деревянно и беспомощно улыбаясь широким ртом и протягивая руку за картой.
— Бери.
— Еще…
— Бери… Бери, я не жадный. Добавить, милый?
— Еще одну дай.
Сдвигая и без того навечно сведенные, густо сросшиеся брови, Полосухин долго не решается взглянуть на карту, затем, судорожно приоткрыв один глаз, остервенело рвет их все, карты не поддаются, выскальзывают из потных рук, и тогда он в ярости помогает себе зубами.
— Перебор! — неожиданно по-бабьи тоненько кричит он. — Перебор, мать твою…