Александр присел рядом с ним и спросил:
— Ты что, притворяешься, Павлыч?
— Упаси бог, сроду не притворялся. Это ты сам сказал, что дом вон он — рядом.
— Ну, а где же он?
— Это, Сашка, всего лишь куча бревен, а дом у человека в нем самом, конечно, если он есть, этот дом.
— Ладно, хватит чудить, — Александр подхватил его под мышки и поставил на ноги. Где-то пропел ранний петух, и ему отозвались другие по всему поселку, разноголосо и бойко.
— Ишь, стервецы, — пробормотал Васильев, наваливаясь на плечо Александра. — Радуются. А потом их — во щи или в студень. Пробовал когда-нибудь куриный студень?
— Конечно, вкусная штука, мать как-то варила.
— Чего?
— Спать, говорю, пора.
— Если свиней не есть, брат, они так расплодятся, что сожрут всех людей. Ты думаешь, я пьян?
— Нет, ты как стеклышко, перегруза никакого.
— A-а, не веришь, ну так смотри.
Оттолкнув от себя Александра, он покачнулся и остался стоять тяжело, точно пробуя крепость земли.
— Видишь?
— Не слепой.
— То-то… А теперь ступай спать.
Покачнувшись, Васильев повернулся к своему дому спиной и пошел не оглядываясь.
Александр догнал его и попросил:
— Подожди, Павлыч, дай закурить.
Васильев на ходу поискал по карманам и коротко бросил:
— Дома должны быть. Слушай, а почему директор стал к вам захаживать частенько?
Остановившись, он взял Александра за борт пиджака, и тот увидел тусклые белки глаз Васильева и, обняв его за плечи, придерживая, стронул с места и повел, все время повторяя: «Ну, пошли, пошли, Павлыч, хватит», и Васильев молчал, и, казалось, успокоился, и только перед самым домом еще раз остановился, развел руками и спросил:
— Нет, ты скажи, у других все получается, а у меня как нарочно. Все шиворот-навыворот… вперекос…
— Брось, о чем ты, — осторожно сказал Александр, начиная и сам чувствовать какую-то мутную, глухую тоску.
— Пошли, насыплю тебе махорки, если хочешь, я тебя, Сашка, такой махоркой угощу! Я к ней с фронта привык, все эти папироски — бабья дрянь, Сашка, как, впрочем, и все на свете бабы дрянь и дерьмо.
Скрипнула калитка, по сырым, оземленевшим доскам, проложенным от калитки до крыльца, глухо послышались неровные шаги; Александр ввел Васильева в дом, в комнате везде валялись окурки и книги, на столе и под столом тускло поблескивали пустые бутылки. С плиты им навстречу спрыгнула большая рыжая кошка и стала тереться о ноги Васильева, он наклонился и, растопыривая пальцы, осторожно взял ее на руки.
— Мой дом — моя крепость.
Не выпуская кошки, Васильев прошел к столу и сел. Александр заметил, что он много бледнее обычного, и подумал, что он все же пьян, и сильно. Они ведь совсем недавно виделись — и вот тебе перемена. Александр перешел к столу, закурил, Васильев сидел к нему спиной, выставив широкий лохматый затылок.
— Надо бросить спирт, Павлыч, — сказал Александр настойчиво, и Васильев, что-то пробормотав, смахнул с колен кошку — она мягко шлепнулась на все четыре ноги и пошла к порогу, обиженно вздрагивая хвостом. В комнате было душно, Александр только сейчас это заметил и толчком распахнул окно; в комнату сразу понесло свежестью.
— Сашка, — позвал Васильев. — Мне что-то плохо, сердце заходится. Помоги-ка, пожалуй, я лягу.
Он с трудом приподнялся и, взявшись за плечо Александра, дошел до кровати, и лег, почти упал на нее, в глазах мутилось, и в груди похрипывало, и он безразлично подумал, что зря пил сегодня, совсем от этого ослаб, ни к черту не годится. Выпал же такой неудачный день, и, самое главное, что они к нему пристают? Куда ни ступи, там долг, скоро и продыхнуть нечем будет. Головин, сам по себе неплохой парень, все допытывается, все копается. А зачем? Он никому не жалуется, живет, работает, ну и оставили бы в покое.
Александр стащил с него сапоги — Васильев, кажется, этого не заметил, только сильнее вжался в подушку и прикрыл глаза ладонью. Немногие о нем заботились вот так, без громких слов, бережно, не требуя взамен ничего, все-таки Сашка хороший парень, хоть и надоедлив подчас, и самоуверен от молодости, и даже глуп. А я вот люблю его как сына, вот перед ним мне действительно совестно.
— Воды принести? — спросил Александр, и Васильев, прислушиваясь к его голосу, сделал отрицательное движение головой, с трудом перекатив ее по подушке из стороны в сторону.
Александр придвинул стул к кровати и сказал:
— Я сюда поставлю кружку с водой, Павлыч. Захочешь…
— Нет… Садись, чего мечешься… Садись сам, — потребовал Васильев, пытаясь приподняться, и, подчиняясь чьим-то посторонним сильным рукам, легшим ему на грудь, сразу же успокоился, и было все неясно, и все плыло, и сильно подташнивало. Это Сашка, сказал он себе, хороший он парень, этот Сашка, а впрочем, что он — Сашка? Ах, Сашка, Сашка, младенец. Потолок, стены. А вот под потолком словно ком огня, и в теле огонь, и в животе, в ногах, сильно очень жжет. Ну не хитри, не хитри, стыдно тебе перед ним, вот и расскажи, наконец, все как было. Конечно, курам на смех что-то такое рассказывать сопатому мальчишке, да ведь тебе именно от него оправдание нужно. А ведь это мерзко, что ты какое-то оправдание ищешь, тут же обрадовался он, никакого тебе оправдания не нужно, ты этого не переносишь, просто тебе выговориться захотелось, а он и подвернулся под руку. Да, тут же сказал он себе опять, ведь если даже захотелось просто так выговориться, так надобно это сделать, и пусть он думает что угодно, у каждого есть прошлое, и оно иногда возвращается. Оно возвращается, подумал он, и с ним приходится бороться, ведь все его считают пропащим, оскотинившимся человеком, ну и плевать ему на всех, ему бы с собой сладить…